Братья Карамазовы

«Старик вздрогнул, вздернул голову, быстро вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень. Федор Павлович отпер окно и высунул всю свою голову.
– Грушенька, ты? Ты что ли? – проговорил он каким-то дрожащим полушепотом. – Где ты маточка, ангелочек, где ты? – Он был в страшном волнении, он задыхался.
"Один!" решил Митя.
– Где же ты? – крикнул опять старик и высунул еще больше голову, высунул ее с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево; – иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!..
"Это он про пакет с тремя тысячами", – мелькнуло у Мити.
– Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю...
И старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в сторону, где была дверь в сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он непременно побежал бы отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы его, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: "Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!" Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: "как можешь ты говорить, что убьешь отца?" – "Я ведь не знаю, не знаю", сказал он тогда; "может не убью, а может убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет "своим лицом в ту самую минуту". Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь..."
Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана...
............................................................
Бог, как сам Митя говорил потом, сторожил меня тогда: как раз в то самое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич…» (с) […]Но вот совсем неожиданно Григорий вдруг проснулся в ночи, сообразил минутку и хоть тотчас же опять почувствовал жгучую боль в пояснице, но поднялся на постели. Затем опять что-то обдумал, встал и наскоро оделся. Может быть угрызение совести кольнуло его за то, что он спит, а дом без сторожа "в такое опасное время". Разбитый падучею Смердяков лежал в другой каморке без движения. Марфа Игнатьевна не шевелилась: "ослабела баба", подумал, глянув на нее, Григорий Васильевич и кряхтя вышел на крылечко. Конечно, он хотел только глянуть с крылечка, потому что ходить был не в силах, боль в пояснице и в правой ноге была нестерпимая. Но как раз вдруг припомнил, что калитку в сад он с вечера на замок не запер. Это был человек аккуратнейший и точнейший, человек раз установившегося порядка и многолетних привычек. Хромая и корчась от боли, сошел он с крылечка и направился к саду. Так и есть, калитка совсем настежь. Машинально ступил он в сад: может быть ему что померещилось, может услыхал какой-нибудь звук, но, глянув налево, увидал отворенное окно у барина, пустое уже окошко, никто уже из него не выглядывал. "Почему отворено, теперь не лето!" подумал Григорий и вдруг, как раз в то самое мгновение прямо пред ним в саду замелькало что-то необычайное. Шагах в сорока пред ним как бы пробегал в темноте человек, очень быстро двигалась какая-то тень» (с)

Опять обратим внимание, что фактов после трех точек нет – только слова Мити. Это раз )) Далее: отрезок времени между тем, как Митю обуяла ярость и моментом, когда вышел в сад Григорий – не указан. Но при этом мы помним, что Федор Павлович кинулся… Открывать дверь. Он оставил окно и побежал отворять. И что же с ним сталось по дороге? Он вспомнил об убегающем молоке и ломанулся на кухню? Он испугался подставки для зонтиков и схоронился на антресолях до тех пор, пока Смердяков, по словам последнего, не пришел повторно выманивать его Грушенькой? Или его все же огрели по голове медным пестиком? Ибо, если бы нет, то аккурат пока Митя бы (НЕ ВИДЯ ГРИГОРИЯ! ПРОСТО РЕШИВ УЙТИ – отчего, зачем, почему?) почему то бегом мчался к забору, пока Григорий цеплялся за его штанины и орал на всю спящую округу «Отцеубийца!» (даром никто в округе не проснулся, нормальный такой возглас в ночной тиши, тем более у всех окна пластиковые, шумы с улицы не проникают), пока Григория огревали по седой головушке, а потом отирали платочком – Федор Павлович дошел бы до двери.

…мля. Я запуталась. Смердяков все верно говорит, тот метался. Папа, т.е. И деньги же 50 % у Смердякова были… Хотя, с учетом диалогов с нечестью, Ванечке могли примерещится и деньги, и история… Ведь врут на суде, что он на днях помешался – беседы-то с Князем Тьмы у него уже бывали до той, что нам описана.

Или историю Смердяков мог от злобы рассказать. Только зачем? И зачем вешаться? И зачем деньги отдавать? Неужто так ненавидел Ивана?