
Литература России (1991-2014)
MUMBRILLO
- 349 книг

Ваша оценкаЖанры
Ваша оценка
В русской поэзии есть два человека, которых мне настолько одинаково жаль. Одинаково здесь — не по объёму сочувствия, а по единому мотиву.
Прежде всего — это Есенин с его "Москвой кабацкой", в которой многие критики и читатели увидели только пьяный угар да скандальность, не заметив тонкого лиризма. Разница лишь в том, что первых это безмерно возмущало, а вторых — так же безмерно восхищало; и понятно, отчего поэту было не радостно ни то, ни другое.
И точно так же жаль мне и Рыжего. Он не стал "своим" в литературных кругах: да мыслимое ли дело?! В стихах — сплошь "кенты", "урки", "мудочёсы" с его родного пролетарского Вторчермета. А для "шпаны" он хоть и знакомый с детства "пьяный Рыжий Борька, первый в городе поэт" — тоже "неместный"; как может быть по-другому с человеком, который говорит про себя, что "с профилем Блока на сердце живу я давно"?
Как может быть по-другому?
Неизвестно.
А вот итог известен всем: самоубийство.
Понравившиеся стихотворения в книгах я обычно отмечаю закладками. Закрыв Рыжего, пересчитала: тринадцать. Нехорошо.
Нехорошо — не потому что суеверие, нет; просто почему-то не оказалось в этом солидном сборнике тех стихов, с которых началась в шестнадцать лет моя любовь к поэзии. До той поры (кроме диктата школьной программы) была только милая девичья влюблённость в Полозкову, совпавшая с ветрянкой и с ней же ушедшая, и немного — Бродский, который тогда ещё словно подкрадывался ко мне сзади и размеренно бил по голове пыльным портфелем.
Поэтому я взяла чистый лист, выписала на него те самые первые слова и вложила в середину книги. Потяни за краешек — и раскроется первое впечатление; впечатление в прямом смысле. Это было впечатано в меня — побуквенно, построчно, построфно; не вырубишь теперь.
Так кончается день на краю окна.
Так приходит сон, и рифмуешь наспех
"ночь" и "прочь". Так стоит на столе бокал.
Так смеётся небо однозубой пастью.
Так лежат на столе два пустых листа,
будто ангел-хранитель в связи с сезоном
сбросил крылья (листы), что твой лось — рога,
и ушёл в ночи, потоптав газоны.
Так пускают корни в тебя дожди,
и толчёшь "судьба", как капусту в ступе,
кулаком в груди. Так кончают жить.
Так пылится тень, словно абрис трупа.
Так глядишь на мир через жабры век:
как сложна хиромантия троп, дорог.
Бог жизнь подарил тебе, но затем,
чтобы ты умереть не колеблясь мог.

Мне раньше казалось, что Борис Рыжий довольно известен. Но, если судить по рецензиям, нет.
Может быть потому, что с хорошими стихами всегда так: прочитал - и сидишь, прислушиваясь к себе, и молчишь, и не знаешь, что еще добавить. Остаются одни междометия, они - как вздохи.
Возможно, чтобы писать о поэзии, нужно самому быть поэтом, хотя бы отчасти...
Или не можешь набраться смелости - взять и поверить алгеброй само дыхание жизни.
Но я сейчас попробую. Чуть-чуть.
Как ни странно, в стихах Рыжего (особенно ранних) встречаются огрехи по части ритма - так и тянет подправить размер, заменить слово или переставить. Немного спотыкаешься на этих местах, а в более поздних оно исчезает - там и с формой уже все в порядке.
Но, конечно, поэзия определяется не размером. В стихах главное - образ, душа поэта, которую он обнажает перед читателем. В этом есть острое удовольствие, на грани боли и наслаждения - сбросить защитный слой и показаться зрителю совсем без кожи, одной пульсирующей точкой, на белом фоне.
Борис Рыжий не старается выглядеть "хорошо", не рисуется, не носится со своим внутренним миром, как с больным зубом. Он пишет о себе, и его стихи проникают внутрь, потому что они настоящие и созданы из того же материала, что и сама жизнь.
Нас уже не удивить трагичностью судьбы поэта, и его ранняя смерть, и записка со словами «Я всех любил. Без дураков» никого не повергнет в шок. Мы черствы, мы эгоистичны, и больше всего нам жаль, что вместе с Борисом Рыжим закончились его стихи и новых уже не будет. Хорошо, что он много успел,

У меня, собственно, нет никакой книги, я просто прочитала с десяток стихотворений на каком-то сайте. И среди них оказалось офигенное:
Осыпаются алые клёны,
полыхают вдали небеса,
солнцем розовым залиты склоны —
это я открываю глаза.
Где и с кем, и когда это было,
только это не я сочинил:
ты меня никогда не любила,
это я тебя очень любил.
Парк осенний стоит одиноко,
и к разлуке и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
это мог сочинить Огарёв.
Это в той допотопной манере,
когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
в первых строчках, припомни без зла.
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
Я практически ничего не знаю о Рыжем, кроме того, что он самоубийца. И еще он очень похож на одного моего знакомого.
Пять звездочек, главным образом, за последние четыре строчки. Такая тихая тоскливая смертная осень. От них неудержимо хочется завыть.

«Хочется позвонить кому-нибудь…»
Хочется позвонить
кому-нибудь, есть же где-то
кто-нибудь, может быть,
кто не осудит это
«просто поговорить».
Хочется поболтать
с кем-нибудь, но серьёзно,
что-нибудь рассказать
путано, тихо, слёзно.
Тютчев, нет сил молчать.
Только забыты все
старые телефоны —
и остаётся мне
мрачные слушать стоны
ветра в моём окне.
Жизни в моих глазах
странное отраженье.
Там нелюбовь и страх,
горечь и отвращенье.
И стихи впопыхах.
Впрочем, есть номерок,
не дозвонюсь, но всё же
только один звонок:
«Я умираю тоже,
здравствуй, товарищ Блок…»
1995, ноябрь

Я уеду в какой-нибудь северный город,
закурю папиросу, на корточки сев,
буду ласковым другом случайно заколот,
надо мною расплачется он, протрезвев.
Знаю я на Руси невеселое место,
где веселые люди живут просто так,
попадать туда страшно, уехать — бесчестно,
спирт хлебать для души и молиться во мрак.
Там такие в тайге замурованы реки,
там такой открывается утром простор,
ходят местные бабы, и беглые зеки —
в третью степень возводят любой кругозор.
Ты меня отпусти, я живу еле-еле,
я ничей навсегда, иудей, психопат:
нету черного горя, и черные ели
мне надежное черное горе сулят.
1997

Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.












Другие издания


