Лекция «Ахматова: и я сказала – Могу»

Да, Ахматова дает читателю основания уважать себя, но это не худшее, что можно сделать с читателем. Поэтому ее великолепное достоинство, ее гордость, ее самомнение, ее трагедия должны нам сегодня послужить великим утешением и уроком. Если бы еще хоть кто-то в русской поэзии так же, как Ахматова, умел до конца пережить унижение и сделать из него победу, очень может быть, что и с русскими людьми можно было бы сделать не все. А это и есть главная поэтическая задача — воспитать такого читателя, с которым можно сделать не все.

У нас сегодня действительно есть удивительный шанс, восклицая «Vive la Patrie!», увидать изнанку, посмотреть изнутри на понятие родины. Мы сегодня видим, до каких бездн падения может докатиться страна, которой нравится эта бездна падения, которая сладострастно, по-достоевски, в нее погружается, которая радостно расчесывает свои струпья, которая купается в гное. Это, конечно, приятно, интересно, в этом есть даже какой-то момент эротического раскрепощения. И вот в эти времена наше величайшее утешение — Ахматова. Нам подменили жизнь, мы не могли бы представить еще два года назад себя нынешних, которые опасаются сказать слово. У нас появилось больше страхов, больше самоограничений, больше глупости, которую мы лелеем, надеясь, что, может быть, нас за нее пощадят. Мы впервые в тех временах, когда деградация воспринимается как спасение, как надежда, как признак, что, может быть, нас не тронут. Это нормально, и, более того, многие люди в 30-е годы так себя чувствовали, и никто не верил в происходящее. Я боюсь, что единственным противоядием от этого является ахматовское «могу». Да, ахматовское достоинство нас раздражает, но, к сожалению, когда массовая утрата достоинства становится единственным трендом, единственным ответом на этот тренд становится несколько самоцельное сохранение этого достоинства, некая королевственность.

В этом-то весь и ужас, что советское время — это время беспрерывного праздника. Прав Булгаков абсолютно в «Мастере и Маргарите», когда он описывает это непрерывное торжество, непрерывный праздник сытости, ликования, всеобщего торжества, и даже изъятие валюты обставлено празднично. Все происходит во время каких-то непрерывных ночных банкетов. Вся Москва Булгакова — это Москва постоянно пьющая, жрущая, тут вот в Грибоедове заседающая. Вся Москва пьет, жрет и веселится. И действительно, если посмотреть тогдашние фильмы, если полюбоваться тогдашними стишками, Гусева Виктора, например,— это всеобщий праздник, все радуются, все непрерывно по любому поводу празднуют.

Конечно, это роль, конечно, это игра. Но какую еще роль оставили всем этим людям? Ведь что случилось с этим невероятным, с этим, прямо скажем, гениальным поколением? Они страдали совсем не от того, от чего рассчитывали. Они готовы были страдать от несчастной любви, от трагического одиночества, в конце концов, от литературного непризнания, а им пришлось страдать от репрессий, голода, холода, клеветы и нищеты. Это как если бы человек рассчитывал, что его убьют шпагой, а его задушили носками в подворотне. Это участь этого поколения. И Ахматова, конечно, сумела сделать из этого трагедию великолепную.

Это удивительно у Ахматовой — сочетание абсолютной четкости владения материалом и абсолютно такого же глубокого безумного отчаяния. Она не забывает отслеживать ситуацию даже в те моменты, когда, казалось бы, должна глубоко и безнадежно отдаваться горю. Нет, она постоянно смотрит на себя со стороны и из этого делает свой лирический материал. Ахматова как раз один из тех поэтов, которая никогда не забывает полностью, до конца насладиться страданием, пропитаться отчаянием, чтобы сделать из этого лирику. И это единственный способ торжества над нею.