Котлован

Козлов дал всем свою руку и пошел становиться на пенсию.

• Прощай, - сказал ему Сафронов, - ты теперь как передовой ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения…

Утром Шумилин догадался, что, наверное, массы в губернии уже что-нибудь придумали, может, и социализм уже где-нибудь нечаянно получился, потому что людям некуда деться, как только сложиться вместе от страха бедствий и для усилия нужды.

В Лисках он влез в поезд, в котором ехали матросы и китайцы на Царицын. Матросы задержали поезд, чтобы успеть избить коменданта питательного пункта за постный суп, а после того эшелон спокойно отбыл. Китайцы поели весь рыбный суп, от какого отказались русские матросы, затем собрали хлебом всю питательную влагу со стенок супных ведер и сказали матросам в ответ на их вопрос о смерти: «Мы любим смерть! Мы очень ее любим!»

Я вот живу и все думаю: да неужели человек человеку так опасен, что между ними обязательно власть должна стоять? Вот из власти и выходит война... а я хожу и думаю, что война - это нарочно властью выдумано: обыкновенный человек так не может...

Имел когда-то и Захар Павлович жену, она его любила, а он её не обижал, но он не видел от неё слишком большой радости. Затея и игра в своё тело, а не серьёзное внешнее существование.

Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове, и он начинал так глубоко думать о всём сразу, что у него выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх.

Изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.

Прушевский закрыл лицо руками. Пусть разум есть синтез всех чувств, где смиряются и утихают все потоки тревожных движений, но откуда тревога и движенье? Он этого не знал, он только знал, что старость рассудка есть влеченье к смерти, это единственное его чувство; и тогда он, может быть, замкнет кольцо — он возвратится к происхождению чувств, к вечернему летнему дню своего неповторившегося свидания.

Он осмотрелся вокруг — всюду над пространством стоял пар живого дыханья, создавая сонную, душную незримость; устало длилось терпенье на свете, точно все живущее находилось где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление.

Прушевский хотел это знать уже теперь, чтобы не напрасно строились стены его зодчества; дом должен быть населен людьми, а люди наполнены той излишней теплотою жизни, которая названа однажды душой. Он боялся воздвигать пустые здания — те, в каких люди живут лишь из-за непогоды.