Избранное

Случалось, приезжал со стаей прихлебателей какой-нибудь артельщик или кассир, давно уже зарвавшийся в многотысячной растрате, в карточной игре и безобразных кутежах и теперь дошвыривающий, перед самоубийством или скамьей подсудимых, в угарном, пьяном, нелепом бреду последние деньги. Тогда запирались наглухо двери и окна, и двое суток кряду шла кошмарная, скучная, дикая, с выкрикиванием и слезами, с надругательствами над женским телом, русская оргия, устраивались райские ночи, во время которых уродливо кривлялись под музыку нагишом пьяные, кривоногие, волосатые, брюхатые мужчины и женщины с дряблыми, желтыми, обвисшими, жидкими телами, пили и жрали, как свиньи, в кроватях и на полу, среди душной, проспиртованной атмосферы, загаженной человеческим дыханием и испарениями нечистой кожи.

искусство заваривать чай – великое искусство. Ему надо учиться в Москве. Сначала слегка прогревается сухой чайник. Потом в него всыпается чай и быстро ошпаривается кипятком. Первую жидкость надо сейчас же слить в полоскательную чашку, – от этого чай становится чище и ароматнее, да и, кстати, известно, что китайцы – язычники и приготовляют свою траву очень грязно. Затем надо вновь налить чайник до четверти его объема, оставить на подносе, прикрыть сверху полотенцем и так продержать три с половиной минуты. После долить почти доверху кипятком, опять прикрыть, дать чуточку настояться-и у вас, моя дорогая, готов божественный напиток, благовонный, освежающий и укрепляющий.

- Да, - промолвил он с улыбкой в голосе, - какой-нибудь профессор
догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги,
разведет руками и скажет, склонив набок голову: "Но ведь это проявление
крайнего индивидуализма!" Дело не в страшных словах, мой дорогой мальчик,
дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых
теперь мечтают лишь немногие. Они, эти фантазии, - вернейшая и надежнейшая
спайка для людей. Забудем, что мы - военные. Мы - шпаки. Вот на улице
стоит чудовище, веселое, двухголовое чудовище. Кто ни пройдет мимо него,
оно его сейчас в морду, сейчас в морду. Оно меня еще не ударило, но одна
мысль о том, что оно меня может ударить, оскорбить мою любимую женщину,
лишить меня по произволу свободы, - эта мысль вздергивает на дыбы всю мою
гордость. Один я его осилить не могу. Но рядом со мною стоит такой же
смелый и такой же гордый человек, как я, и я говорю ему: "Пойдем и сделаем
вдвоем так, чтобы оно ни тебя, ни меня не ударило". И мы идем. О, конечно,
это грубый-пример, это схема, но в лице этого двухголового чудовища я вижу
все, что связывает мой дух, насилует мою волю, унижает мое уважение к
своей личности. И тогда-то не телячья жалость к ближнему, а божественная
любовь к самому себе соединяет мои усилия с усилиями других, равных мне по
духу людей.
Назанский умолк. Видимо, его утомил непривычный нервный подъем. Через
несколько минут он продолжал вяло, упавшим голосом:

• Вот так-то, дорогой мой Георгий Алексеевич. Мимо нас плывет огромная,

• Холодно... Поедемте домой...