Избранные произведения в двух томах. Том 1. Вечера на хуторе близ Диканьки. Миргород

-- Что, кошевой, пора бы погулять запорожцам?
-- Негде погулять, -- отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и сплюнув на сторону.
-- Как негде? Можно пойти на Турещину или на Татарву.
-- Не можно ни в Турещину, ни в Татарву, -- отвечал кошевой, взявши опять хладнокровно в рот свою трубку.
-- Как не можно?
-- Так. Мы обещали султану мир.
-- Да ведь он бусурмен: и бог и Святое писание велит бить бусурменов.
-- Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою, то, может быть, и можно было бы; а теперь нет, не можно.
-- Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты говоришь -- не имеем права; а ты говоришь -- не нужно идти запорожцам.

У нас, право, до того дошло, что не только по случаю какого-нибудь подвига, но просто, если только иной не нагадит никому в жизни и на службе, то уже считает себя Бог весть каким добродетельным человеком, сердится сурьезно, если не замечают и не награждают его. «Помилуйте, говорит, я целый век честно жил, совсем почти не делал подлостей, — как же мне не дают ни чина, ни ордена?» Нет, по мне, кто не в силах быть благородным без поощрения — не верю я его благородству; не сто́ит гроша его мышиное благородство.

Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. Что, если он в самом деле решится на что-нибудь страшное? «Чего доброго! может быть, он с горя вздумает влюбиться в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе? Но нет, он меня любит. Я так хороша! Он меня ни за что не променяет; он шалит, прикидывается. Не пройдет минут десять, как он, верно, придет поглядеть на меня. Я в самом деле сурова. Нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать себя. То-то он обрадуется!»