Список Шиндлера

Первый раз, когда комендант Гет, выйдя из дверей своей резиденции, убил случайно попавшегося ему на глаза заключенного, еще можно было считать, как и первый расстрел на Чуйовой Гурке, единичным случаем, не имеющим ничего общего с упорядоченной жизнью лагеря. Но скоро расстрелы на вершине холма стали привычным явлением, как и утренний ритуал Амона.

В рубашке, галифе и сапогах, на которые вестовой наводил ослепительный глянец, он появился на ступенях своей временной резиденции. (На другом конце лагеря уже возводилась новая и лучшая.) Если позволяла погода, он был без рубашки, ибо комендант любил солнечные лучи. Но в данный момент он стоял в той же рубашке, в которой поглощал завтрак, с биноклем в одной руке и снайперской винтовкой в другой. Он неторопливо осматривал район лагеря, работы в каменоломне, заключенных, толкающих и тянущих вагонетки по рельсам, которые пролегали недалеко от его дверей. Тот, кто осмеливался поднимать взгляд, успевал заметить только дымок сигареты, которую он держал зажатой в губах, как свойственную человеку, чьи руки заняты подготовкой рабочего инструмента к работе.

В первые же дни после прибытия в лагерь Амон пристрелил заключенного, который как ему показалось, недостаточно активно толкал вагонетку с камнем. Никто не мог понять, почему Амон выбрал именно этого заключенного - и комендант вовсе не собирался письменно излагать мотивы своих действий. Выстрел с порога вырывал человека из группы, которая тянула или толкала вагонетку, отбрасывая его на обочину. Остальные застывали на месте, в ожидании неминуемой бойни мышцы у людей сводили судороги. Но Амон, хмурясь, махал им рукой, как бы давая понять, что в данный момент он удовлетворен качеством работы, которого ему удалось добиться от них...

И доктор Х. с изумлением понял, что, ощутив под ладонью сухую старческую кожу, он словно впитал в себя всю историю жизни этого человека. На долю секунды, словно во вспышке пламени, мелькнул перед ним облик юного Романа, уроженца Галиции времен Франца-Иосифа, предмет сладостного обожания женщин, обитательниц "маленькой Вены", драгоценного камня на берегах Вислы - Кракова. Вот в военной форме армии Франца-Иосифа он отправляется на весенние маневры в горах. Покрытый шоколадным загаром, он со своей девушкой из Казимировки посещает Patisseries, царство кружев и бижутерии. Поднимаясь на гору Костюшко, он украдкой срывает у нее поцелуй в кустах.

- Каким образом мир мог так преобразиться всего лишь за время жизни одного человека? - спросил этот юноша у старого Романа. - От Франца-Иосифа - до унтер-офицера СС, который имеет право обречь на смерть и Розалию Блау, и девочку в лихорадке?

Меньше чем в километре отсюда доктор Х., врач больницы гетто, сидел в темноте среди своих последних пациентов; он был благодарен судьбе, что тут, на верхнем этаже больницы, они как-то отделены от объятых ужасом улиц внизу, имея дело лишь со своими болями и лихорадками.

Но все это была одна лишь иллюзия, ибо на улицах уже ни для кого не было тайной, что случилось в инфекционной больнице рядом с площадью. Взвод СС под командой обершарфюрера Альберта Хайара явился в больницу, чтобы положить конец ее существованию, и наткнулся на доктора Розалию Блау, которая, стоя между коек своих больных скарлатиной и туберкулезом, объявила, что их транспортировать нельзя. Детей с обычным простудным кашлем уже успели отослать по домам. Но больных скарлатиной опасно перемешать - и для них самих, и для общины; а туберкулезные больные настолько слабы, что не могут передвигаться самостоятельно.

Поскольку скарлатиной чаще всего болеют в подростковом возрасте, большей частью пациентов доктора Блау были девочки от двенадцати до шестнадцати лет. Вот на такую девочку с огромными глазами и указала доктор Блау Альберту Хайару, чтобы подтвердить свои слова.

Хайар же, децйствуя в соответствии с примером, который неделю назад ему подал Амон Гет, в ответ выстрелом разнес голову доктору Блау. Некоторые больные попытались встать со своих коек, другие продолжали бредить в жару - и все они были скошены шквалом автоматного огня.

Когда взвод Хайара покончил со своими обязанностями, по лестнице поднялась команда мужчин из гетто, чтобы разобраться с трупами, собрать окровавленное постельное белье и помыть стены.

Всех краковчан, которых захватили в облаве в начале июня, отправили в сторону России, говорил Бахнер, в лагерь Бельзец. Когда поезд наконец прибыл на станцию, людей стали выгонять из теплушек украинцы, вооруженные дубинки. От прибывших исходило ужасающее зловоние, и эсэсовцы любезно сообщили, что всем придется пройти обработку дезинфектантами. Людей выстроили в две шеренги перед огромным складским помещением, одна надпись на котором гласила - "Раздевалка", а вторая - "Ценные вещи". Новоприбывших заставили раздеться, в толпе ходил еврейский мальчик, таская за собой бечевку, к которой шнурками надо было привязывать обувь. Полагалось снять очки и кольца. В обнаженном виде всем заключенным побрили, головы, и эсэсовец-парикмахер объяснил, что волосы нужны подводному флоту. Со временем они снова отрастут, намекнул он, поддерживая миф, что в этих несчастных еще будут испытывать нужду...

Наконец жертв погнали по обнесенному колючей проволокой проходу к сооружениям, на крышах которых красовалась вырезанная из медного листа звезда Давида и надпись "Душевая и дезинфекционная". Всю дорогу эсэсовцы объясняли им, что, оказавшись внутри, надо дышать глубоко и полной грудью, чего требует правила дезинфекции. Бахнер увидел, как девочка уронила на землю браслет, который поднял трехлетний мальчик и, играя с ним, вошел в бункер.

Внутри же, рассказывал Бахнер, всех отравили газом. Затем туда вошла группа могильщиков, чтобы растащить пирамиды скрюченных трупов и выволочь их наружу для захоронения. Потребовалось два дня, чтобы уничтожить всех, кроме него. Дожидаясь взаперти своей очереди, он как-то проскользнул в удобную и, оставшись один, спрыгнул в выгребную яму. Он оставался в ней три дня, по шею в экскрементах. Лицо его было сплошь облеплено мухами, рассказывал он. Он и спал стоя, каждую секунду опасаясь упасть и утонуть. Наконец, ночью ему удалось выползти.

Как-то он добрался до Безельца, ориентируясь по железнодорожному пути. Всем было понятно, что спася он лишь потому, что действовал вне пределов здравого смысла. Только поэтому ему удалось получить помощь, которую оказался какая-то женщина в неизвестном селе: он смог помыться и переодеться в чистое, а затем пуститься в обратное путешествие к исходному пункту.

Они врывались в убогие квартиры, пропитанные запахом пота; из окон второго этажа летели яростно выкидываемые чемоданы, содержимое которых разлеталось по мостовой. На камни ее, преследуемые собаками, выбегали мужчины, женщины и дети, которым, прячась в шкафах, в чуланах и на чердаках, удалось избежать первой волны обысков; полные ужаса, они с криками пытались увернуться от зубов доберманов-пинчеров. Все носились сломя голову, то и дело скрываясь из поля зрения наблюдателей на холме. В тех, кто пытался скрыться, тут же стреляли - прямо на тротуаре; из простреленных голов летели ошметки мозгов, потоки крови заливали обочины. Мать с сыном лет восьми или не больше десяти скорчилась под окном, укрывая ребенка. Шиндлер чуть не задохнулся от невыносимого страха за них; кровь застыла в жилах от ужаса, он почувствовал такую слабость, что едва не сполз с седла. Глянув на Ингрид, он увидел, что у нее побелела пальцы, которыми она вцепилась в поводья. Он услышал, как, вскрикнув, она начала молиться.

Шиндлер также заметил, что на Вегерской постоянно формируются две шеренги. Одна стояла неподвижно, а участников другой, по мере того, как их набиралось определенное количество, группами перегоняли за угол Жозефинской, где они исчезали из виду. Нетрудно было понять, зачем их собирают и куда уводят, ибо Шиндлер и Ингрид, скрытые соснами, росшими над гетто, находились на расстоянии всего двух или трех кварталов от того места, где разворачивалась Aktion.

Семья евреев разделяли силой, не обращая внимания на просьбы и мольбы на две стороны. Совершеннолетние девушки, у которых все документы были в порядке, привыкли к шеренге, стоящей неподвижно, оттуда они перекрикивались со своими матерями, оказавшимися в другой линии. Рабочие ночных смен, мрачные и опухшие из-за прерванного сна, попадали в одну шеренгу, а их жены и дети - в другую. Посредине улицы какой-то молодой мужчина спорил с полицейскими из службы порядка.

- Да плевать мне на Blanschein! - горячился он. - Я хочу быть вместе с Эвой вместе с Эвой и ребенком.

Вмешался вооруженный эсэсовец: в беспорядочный массе Ghettomenchen это существо в свежей летней форме особенно выделялось своей сытой уверенностью. Даже с холма был заметен блеск смазки на автоматическом пистолете, который он держал в руках. Эсэсовец ударил еврея в ухо и громким хриплым голосом гаркнул на него. Шиндлер, хотя не разобрал ни слова, не сомневался, что нечто подобное он уже слышал на станции Прокочим: "Для меня нет никакой разницы! Если хочешь быть со своей тощей еврейской шлюхой - вали к ней!"

Человек перебрался из одной группы в другую. Шиндлер увидел, как они с женой обнялись.

Пока все были заняты лицезрением этого свидетельства супружеской верности, другая женщина, не замеченная эсэсовцев зондеркоманды, скользнула за приоткрытую дверь соседнего дома.

По лицам своих рабочих Оскар мог догадаться о страданиях, которые те испытывают в гетто. Они жили в постоянном напряжении, не имея возможности ни уединиться, ни собраться в общем кругу отпраздновать семейное торжество. Многие искали убежища и какого-то успокоение в том, чтобы подозревать всех и вся - от людей, живущих в том же помещении, до еврейских полицейских на улице. Но теперь даже самые здравомыслящие не знали, на кого можно положиться, кому довериться. "Каждый обитатель сего дома, - написал молодой литератор Иосиф Бау о пребывании в гетто, - жил в своем собственном мире, полном тайн и загадок". Дети внезапно замолкали, заслышав скрип лестничных ступенек. Взрослые, побуждаясь от ночных кошмаров, в которых они видели себя обездоленными и изгнанными, обнаруживали себя наяву обездоленными и изгнанными в переполненных комнатах на Поджоге. Вереница ночных видений, преисполненных страхов, находила продолжение в страхах и ужасах дня. Зловещие слухи непрестанно преследовали их в домах, на улицах, на работе. Спира уже составил очередной список, который был вдвое или трое длиннее предыдущего. Всех детей отправят в Тарнув, где их расстреляют, или в Штутгоф, где их утопят, или в Бреслау, где над ними проведут операцию промывки мозгов, с корнем вырвав всякие воспоминания о своем происхождении. У вас есть старики родители? Всех старше пятидесяти лет отправляют в Величку - на соляные копи. Работать? Нет. Их загонят в отработанные штольни и замуруют там.

Все эти слухи, большая часть которых доходила и до Оскара, базировались на инстинктивном человеческом стремлении избежать зла, назвав его по имени, всем хотелось оставить руку судьбы, дав ей понять, что вы знаете о ее замыслах.

И шефы полиции, и комендант по-своему любили Оскара. Однако, по их мнению, в нем было что-то странное. Они с готовностью частично списывали это на его происхождение. Он был из судетских немцев - Арканзас по отношению к Манхэттену, Ливерпуль - к Кембриджу. Оскар был для них не совсем своим, хотя всегда с готовностью расплачивался, был заводилой веселых балаганов, умел пить и обладал спокойным, хотя порой и несколько грубоватым чувством юмора. Он был из тех людей, которым вы улыбаетесь и киваете через комнату, но не испытываете желания немедленно кидаться им в объятия при встрече.