The Grapes of Wrath

❝ Греха никакого на свете нет, и добродетели тоже нет. А есть только то, что люди делают. Тут одно от другого не оторвёшь. Некоторые их дела хорошие, некоторые плохие, вот и всё, а об остальном никто судить не смеет. ❞

❝ Грехи есть у всех. Что кажется нам грехом? То, в чем мы не чувствуем уверенности. А тех, кто во всем уверен и не знает за собой никаких грехов, — тех сволочей я, на месте бога, гнал бы пинком в зад из царства небесного. Видеть их не могу. ❞

Проповедь дело хорошее, если только после нее людям не захочется убить тебя.

❝ Мы народ, Том, мы живые. Нас не уничтожишь. Мы народ — мы живем и живем. ❞

❝ Все, что мы делаем, все ведет нас дальше и дальше. Так мне кажется. Даже голод, даже болезни; кое-кто умрет, а другие только крепче станут. Надо со дня на день держаться, сегодняшним днем жить. ❞

❝ Лошадей кормят, даже если они стоят без работы, хозяину и в голову не придет морить их голодом. А вот когда на него работают люди, плевал он на них. Выходит, лошадь дороже людей? Не понимаю я этого. ❞

❝ Отчаяться каждый может. А вот чтобы совладать с собой, нужно быть человеком. ❞

❝ Смолоду кажется, что тебя хватит на тысячу жизней, а на самом-то деле дай бог одну прожить. ❞

❝ Банк – это нечто другое. Бывает так: людям, каждому порознь, не по душе то, что делает банк, и все‑таки банк делает свое дело. Поверьте мне, банк – это нечто большее, чем люди. Банк – чудовище. Сотворили его люди, но управлять им они не могут. ❞

❝ Дед и бабка ковыляли по двору наперегонки. Они воевали друг с другом всю жизнь и любили эту войну, не могли существовать без неё. ❞

Жизнь начинает только ребенок. А мы с тобой... у нас все позади. Минутные вспышки гнева, тысячи картин, встающих из прошлого - это мы. Поля, красные поля - это мы; проливные дожди, пыль, засуха - это мы. Нам уже не начать жизнь заново.

Двоим лучше, чем одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, корда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него. И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется

❝ Думал я про духа святого и про Иисуса: «Зачем нам нужно сваливать всё на Бога и на Иисуса? Может, это мы людей любим? Может, дух святой — это человеческая душа и есть? Может, все люди вкупе и составляют одну великую душу, и частицу ее найдешь в каждом человеке?»❞

❝ Я все время слушаю. Потому и задумываюсь. Сначала слушаю, что люди говорят, а потом начинаю понимать, что они чувствуют. Я их все время слышу, я их чувствую; люди бьют крыльями, точно птицы, залетевшие на чердак. Кончится тем, что поломают они себе крылья о пыльные стекла, а на волю так и не вырвутся. ❞

❝ Люди тянутся к лучшей жизни, ищут её — и найдут. Обида многое может сделать, обиженный человек — горячий, он за свои права готов биться. ❞

❝ У торгашей одна забота: обставить да надуть, а называется это у них по-другому... В том-то все и дело. Укради покрышку — и ты вор, а он хотел украсть твои четыре доллара — и это ничего. Это коммерция. ❞

❝ Если миллион акров нужен ему, чтобы почувствовать своё богатство, значит, душа у него нищая, а с такой душой никакие миллионы не помогут. ❞

❝ То, к чему люди обычно стремятся и чего добиваются, оставляло его совершенно равнодушным. Он словно жил в каком-то странном затихшем доме и спокойными глазами смотрел оттуда на мир. Ной был чужой в этом мире, но чувства одиночества он не знал. ❞

❝ Даст Бог, придет время, когда добрые люди не все будут бедняками. ❞

❝ — Одно я заучила крепко, — сказала она. — Все время этому учусь, изо дня в день. Если у тебя беда, если ты в нужде, если тебя обидели — иди к беднякам. Только они и помогут, больше никто. ❞

❝ И мало-помалу я понял, что все зло в нужде. ❞м

Потребность рождает идею, идея рождает действие.

Оки... Хозяева ненавидели их, ибо хозяева знали, что Оки народ крепкий, а они сами слабосильные, что Оки изголодались, а они сами сыты по горло, и, может быть, хозяева слышали еще от своих прадедов, как легко захватить землю у слабосильного человека, если ты сам голоден, зол и у тебя оружие в руках.

❝ Человек хоть и спотыкаясь, а тянется вперед, идет дальше и иной раз ошибается, получает жестокие удары. Сделав шаг вперед, он может податься назад, но только на полшага — полного шага назад он никогда не сделает. ❞

❝ Ибо человек единственное существо во всей органической жизни природы, которое перерастает пределы созданного им, поднимается вверх по ступенькам своих замыслов, рвется вперед, оставляя достигнутое позади. ❞

❝ Хмурым глазам не любо ни солнце, ни ветер, ни земля, в них сквозит отвращение к пище, к чувству усталости – и ненависть ко времени, которое мало кого красит, а старит всех. ❞

❝ — Иной раз трудно соблюсти закон, — сказал отец. — Особенно если хочешь, чтобы все было по-честному. ❞

❝ Так, наверно, всегда. Если человек живет весело, радуется своей жизни, плевать ему на все остальное. А вот такие — остервенелые, одинокие — доживут до старости, разуверятся во всем и боятся смерти. ❞

— Это женская работа, — наконец ответила она.
— Работа есть работа, — сказал проповедник. — Ее много, зачем считаться, где мужская, где женская.

Они неспокойны потому, что формулы подводят, лгут; они жаждут ощущения покоя, но чувствуют, что оно уходит из мира. На лацканах пиджаков у них значки организаций, клубов — тех мест, куда можно пойти и, смешавшись с толпой таких же обеспокоенных людишек, убедить себя в том, что коммерция — это благородное занятие, а не освященное ритуалом воровство; что коммерсанты — разумные существа, вопреки бесчисленным доказательствам их глупости; что они великодушны и щедры, даже вопреки принципам здравого ведения дел; что их жизнь — полноценная жизнь, а не жалкая, утомительная рутина; и что близко то время, когда они забудут, что такое страх.

Человек сливается воедино с тем местом, где живет. А когда мыкаешься по дорогам в забитой всяким скарбом машине, тогда ты не полный человек.

И вот выражение растерянности покинуло лица мужчин, уступило место злобе, ожесточению и упорству. Тогда женщины поняли, что всё обошлось, что на этот раз мужчины выдержат. И они спросил: что же теперь делать? И мужчины ответили: не знаем. Но это было не страшно, женщины поняли, что это не страшно, и дети тоже поняли, что это не страшно.

Хозяева и их агенты бывали разные; некоторые говорили мягко, потому что им было тяжело делать то, что они делали; другие сердились, потому что им было тяжело проявлять жестокость; третьи держались холодно, потому что они давно уже поняли: хозяин должен держаться холодно, иначе ты не настоящий хозяин. И все они подчинялись силе, превосходящей силу каждого из них в отдельности.

А банку или тресту нужно другое, ведь они дышат не воздухом, они едят не мясо. Они дышат прибылью: они едят проценты с капитала. Если им не дать этого, они умрут, так же как умрём мы с вами, если нас лишат воздуха, лишат пищи.

Тракторист не был властен над своей машиной – она шла напрямик, шла по участкам, поворачивала и так же прямиком шла возвращалась обратно. Легкое движение рычага – и гусеничный трактор отклонился бы от своего пути, но рука тракториста не могла сделать это движение, потому что чудовище, создавшее трактор, чудовище, пославшее его сюда, владело руками тракториста, его мозгом, его мускулами; оно обрядило тракториста в наглазники, в намордник, затемнило наглазниками его разум, приглушило намордником его речь, затемнило его сознание, приглушило слова протеста. Он видел землю не такой, какой она была на самом деле, он не мог вдохнуть в себя её запах; его ноги не разминали комьев этой земли, он не чувствовал её тепла, её силы. Он сидел на железном сиденье, его ноги стояли на железных педалях.

– Не вздумай, говорит, за книги засесть: во-первых, запутаешься ещё больше, а во-вторых, перестанешь уважать правительство.
Cовет начитанного заключённого Тому Джоуду, когда тот сидел в тюрьме

Она знала: стоит ей пошатнуться, и семья примет это на себя как удар; стоит ей поддаться отчаянию, и семья рухнет, семья потеряет волю к жизни.

– Я думал о том, что во всех нас была святость, когда мы жили одной семьёй, и всё человечество было свято, пока оно было едино. Но святость эта покинула нас, лишь только какой-то один дрянной человек ухватил зубами кусок побольше и убежал с ним, отбиваясь от остальных. Вот такой человек и убил нашу святость. А когда мы все трудились вместе, в одной упряжке, тогда было хорошо, в таком труде была святость.

– Я тебе расскажу, как люди живут в тюрьме. О том, когда тебя выпустят на волю, думать нельзя. Рехнёшься. Думать надо о сегодняшнем дне, о завтрашнем, о бейсболе в субботу. Так и надо жить. Так живут бессрочники. Новички – те лбом о дверь бьются. Всё считают, сколько им ещё сидеть. Зачем тебе это? Живи со дня на день.

Мы живём в свободной стране.
Пойди поищи её, свободу. Мне один говорил: сколько у тебя есть в кармане, на столько у тебя и свободы.

Люди бегут от того ужаса, который остался позади, и жизнь обходится с ними странно – иной раз с жестокостью, а иногда так хорошо, что вера в сердцах загорается снова и не угаснет никогда.

Вы, кому ненавистны перемены, кто страшится революций, смотрите: вот точка, в которой пересекаются человеческие жизни. Разъедините этих двоих мужчин; заставьте их ненавидеть, бояться друг друга, не доверять друг другу. Ведь здесь начинается то, что внушает вам страх. Здесь в зародыше. Ибо в формулу «я лишился своей земли» вносится поправка; клетка делится, и из этого деления возникает то, что вам ненавистно: «мы лишились нашей земли»…
Если б вам, владельцам жизненных благ, удалось понять это, вы смогли бы удержаться на поверхности. Если б вам удалось отделить причины от следствий, если б вам удалось понять, что Пейн, Маркс, Джефферсон, Ленин были следствием, а не причиной, вы смогли бы уцелеть. Но вы не понимаете этого. Ибо собственничество сковывает ваше «я» и навсегда отгораживает от «мы».

Чем можно испугать человека, который не только сам страдает от голода, но и видит вздутые животы своих детей? Такого не запугаешь – он знает то, страшнее чего нет на свете.

Для них, для крупных собственников, история – не книга за семью печатями, она доступна им для изучения, они могут почерпнуть из неё одну неоспоримую истину: когда собственность сосредотачивается в руках небольшой кучки людей, её отнимают. И ещё одна истина, сопутствующая первой: когда большинство людей голодает и холодает, они берут силой то, что им нужно. И ещё одна истина – она кричит с каждой страницы истории: угнетение сплачивает тех, кого угнетают, оно придаёт им силу. Крупные собственники игнорировали эти три неоспоримые истины. Земля сосредотачивалась в руках небольшой кучки людей, количество обездоленных росло, а крупные собственники знали только одно – усмирять. Деньги тратились на оружие, на газовые бомбы для защиты крупных владений; разосланные всюду агенты подслушивали ропот недовольных, чтобы пресечь бунт в корне. Изменениями в экономике пренебрегали, планами по переустройству экономики пренебрегали; на повестке дня были только те способы, которыми расправляются с бунтовщиками, а причины, порождающие бунты, существовали по-прежнему.
Крупные собственники объединялись для самозащиты и на собраниях ассоциаций обсуждали способы, с помощью которых можно запугивать, убивать, отравлять газами. И больше всего их страшило вот что: триста тысяч… если у этих трёхсот тысяч найдётся вожак, главарь… тогда конец. Триста тысяч человек, голодных, несчастных. Если бы они поняли самих себя, земля перешла бы к ним, и никакие винтовки, никакие газы не остановили бы их. А крупные собственники – те, кого богатство сделало и больше и меньше рядового человека, – готовили себе гибель, хватаясь за средства, которые в конечном счёте должны будут обратиться против них.

Видали когда-нибудь фазана? Гордый, красивый, пёрышко к пёрышку, будто разрисованные, глаза и те будто разрисованные. И бац – выстрел1 Поднимаешь его… весь в крови… И чувствуешь: вот загубил то, что лучше тебя; ешь его, и всё равно радости мало, потому что и в самом деле ты что-то загубил и никак это не исправишь

– Мужчина иной раз мучается, мучается – совсем себя изведёт, потом, глядишь, и ноги протянул с тоски. А если его разозлить как следует, тогда всё будет хорошо.

– Если у тебя беда, если у ты в нужде, если тебя обидели – иди к беднякам. Только они и помогут, больше никто.

– Мужчина – он живёт рывками: ребёнок родится, умрёт кто – вот и рывок; купит ферму, потеряет свою ферму – ещё один рывок. А у женщины жизнь течёт ровно, как речка. Где немножко воронкой закрутит, где с камня вниз польётся, а течение ровное… бежит речка и бежит.

Женщины следили за мужьями, следили, выдержат ли на этот раз. Женщины стояли молча и следили за мужьями. А когда мужчины собирались кучками по нескольку человек, страх покидал их лица, уступая место злобе. Женщины облегчённо вздыхали, зная, что теперь не страшно – мужчины выдержат; и так будет всегда – до тех пор, пока на смену страху приходит гнев.

Крупные собственники, которые потеряют свои земли при социальном перевороте. Для них, для крупных собственников, история — не книга за семью печатями, она доступна им для изучения, они могут почерпнуть из нее одну неоспоримую истину: когда собственность сосредоточивается в руках небольшой кучки людей, ее отнимают. И еще одна истина, сопутствующая первой: когда большинство людей голодает и холодает, они берут силой то, что им нужно. И еще одна истина — она кричит с каждой страницы истории: угнетение сплачивает тех, кого угнетают, оно придает им силу. Крупные собственники игнорировали эти три неоспоримых истины. Земля сосредоточивалась в руках небольшой кучки людей, количество обездоленных росло, а крупные собственники знали только одно — усмирять. Деньги тратились на оружие, на газовые бомбы для защиты крупных владений; разосланные всюду агенты подслушивали ропот недовольных, чтобы пресечь бунт в корне.

Налеты — вооруженные шерифские понятые врываются в переселенческие лагеря. Убирайтесь отсюда. Приказ отдела здравоохранения. Этот лагерь — рассадник заразы.
Куда же мы денемся? Это нас не касается. Нам приказано выселить. Через полчаса подожжем лагерь. Здесь тиф. Хотите, чтобы зараза пошла дальше? Нам приказано выселить. Живо собирайтесь! Через полчаса подожжем лагерь. Через полчаса от горящих картонных лачуг и соломенных шалашей к небу поднимался дым, и люди опять выезжали на шоссе, на поиски нового Гувервиля.

По вечерам присаживались на корточки, разговаривали. И чей-то взволнованный голос: а что в самом деле? Давайте соберемся человек двадцать, захватим себе участок. Оружие есть. Захватим и скажем: «Попробуйте прогоните!» Что в самом деле? Перестреляют всех, как крыс. А что, по-твоему, лучше, умереть или так жить? Лежать под землей или ютиться в шалаше из дерюги? Что лучше для твоих детей, умереть сейчас или через два года, от недоедания, как это называют доктора? Знаешь, что мы едим всю эту неделю? Крапивный отвар и лепешки. А откуда у нас мука на лепешки, знаешь? Смели с пола в товарном вагоне. Разговоры в лагерях, а шерифские понятые — толстозадые, с револьверами на жирных бедрах — расхаживают между лачугами: этот народ надо держать в страхе.