Любавины

Какой ты, такая у тебя душа.

...ему даже казалось, что с подлыми жить легче. Их ненавидеть можно - это проще. А с хорошими - трудно, стыдно как-то.

Сидели, склонившись локтями на стол, - лоб против лба, угрюмые, похожие друг на друга и не похожие. У старшего Любавина черты лица навсегда затвердели в неизменную суровую маску. Лишь глубоко в глазах можно еле заметить слабый отсвет тех чувств, какие терзали этого большого лохматого человека. У молодого - все на лице: и горе, и радость, и злость. А лицо до боли красивое - нежное и зверское. Однако при всей своей страшной матерости отец уступал сыну, сын был сильнее отца. Одно их объединяло, бесспорно: люди такой породы не гнутся, а сразу ломаются, когда их одолевает другая сила.

Что-то остается в нас от родины такое, что живет в нас всю жизнь, то радуя, то мучая, и всегда кажется, что мы ее, родину, когда-нибудь еще увидим.

Ах, какая же это глубокая, чистая, нерукотворная красота - русская песня, да еще когда ее чувствуют, понимают. Все в ней: и хитреца наша особенная - незлая, и грусть наша молчаливая, и простота наша неподдельная, и любовь наша неуклюжая, доверчивая, и сила наша - то гневная, то добрая...И терпение великое, и слабость, стойкость - всё.

Он любил сидеть у окна за столиком в поезде... и смотреть на проплывающие мимо деревеньки, села, поля, леса, перелески... Есть в этом неизъяснимое наслаждение. Рождается чувство некой прочности на земле всего существующего. Особенно, когда там, откуда едешь, все осталось в хорошем состоянии - и дела, и отношения с людьми; и когда там, куда едешь, тоже должно быть все хорошо.

Жизнь представлялась теперь запутанной, сложной - нагромождение случайных обстоятельств. И судьба человеческая - тоненькая ниточка, протянутая сквозь этот хаос различных непредвиденных обстоятельств. Где уверенность, что какое-нибудь из этих грубых обстоятельств не коснется острым углом этой ниточки и не оборвет ее в самый неподходящий момент?

Фекла вышла на крыльцо и, скрестив на могучей груди полные руки, спокойно смотрела на Любавиных.

– Может, в дом пригласишь, корова комолая? – сказал Емельян Спиридоныч.

– Заходите, раз приехали. А коровой меня нечего обзывать.

– Скажите какая… Ну, телка. – Емельян Спиридоныч молодо выпрыгнул из кошевы – в руках по бутылке и еще из карманов торчат две. – Режь огурцы, – распорядился он. – Честь тебе великая привалила, а ты стоишь, как в землю вросла. От радости, что ли?

Фекла тоже была из гордых людей; в свое время из-за гордости и проворонила всех женихов.

– Ты не петушись тут, – осадила она Емельяна Спиридоныча. – Приехал… царь-горох.

– Поменьше вякай, дура. А то ведь и повернуть можем.

Кому не дано испытать настоящую сильную страсть, тот ценит ее, много знает о ней, не боится мучений и боли, которые всегда почти приходят с сильной страстью. Тот, кто действительно готов к сильным страстям, тот тоже не боится мучений и боли; вся разница в том, что тот, кто не в состоянии вынести страсть и обрести счастье, при первой же боли, после первых же истинных усилий души уйдет в кусты и никогда не будет жалеть об этом. Тот, кто сильнее, тот переживет боль и радость, отдаст силу души, но будет идти до конца. Не всегда в конце - победа. Но слабее такой человек не становится.

Емельян Спиридоныч ничего не сказал. Чувствовал себя каким-то обездоленным и злился.

– А чего эт ты давеча про рай сказал? – спросил он. – Каких туда не пускают?

– Богатых.

– Почему?

– Потому что они… ксплотаторы. И должны за это гореть на вечном огне.

Емельян Спиридоныч пошевелился, сощурил презрительно глаза.

– А ты в рай пойдешь?

– Я – в рай. Мне больше некуда.

Емельян Спиридоныч потянул вожжи.

– Трр. Слазь.

– Чего ты?

– Слазь! Пройдись пешком. В раю будешь – наездишься вволю. Нечего с грешниками вместе сидеть, – Емельян Спиридоныч не шутил.