Рабы

Стоя среди этой гари, пламени и дыма, женщина вспомнила свою жизнь. Может быть, пылающая костром колючка напомнила ей далекую степную родину.
Она происходила из калмыков, свободно жила в калмыцкой степи вместе со своей семьей и родней. На них напали казахи, многие из калмыков были убиты, оставшиеся бежали. В казахские руки попало много имущества и молодая девушка. Когда Абдуррахим-бай возвращался из Оренбурга к себе домой, он купил эту девушку.
Абдуррахиму-баю понравилась ее красота, ее веселые глаза, подернутые слезами, и он сделал ее своей женой. Вначале любил ее даже больше всех остальных жен: больше, чем взятых из богатых семей брачных жен. Она родила ему ребенка, и он ввел ее в круг своих брачных жен. Абдуррахим передал в ее ведение кухню, и в доме всем пришлось звать ее почтительно госпожой Калмок.
Калмок-оим!
...
Ей казалось, что жизнь ее похожа на этот очаг, где вспышки пламени меркнут то в белом, то в черном вьющемся дыму, смешанном с горьким запахом гари и чада. И под хруст и свист огня она тихонько пела:

Жила я свободно
На просторе степей, —
Пила молоко
И густой кумыс.

У злодея рабыней
Живу я теперь, —
Кровь сочится из глаз,
Опущенных вниз.

И, как хочет, злодей
Помыкает мной:
То подбросит на свет,
То низвергнет во тьму,

Может каждую сделать
Своею женой, —
На какую ни глянет,
Все покорны ему…

Предстояло два дела: первое — отделив долю каждого, отдать ему в руки; второе — каждому назначить отдельный базар, чтобы не оказалось на одном базаре сразу много рабов и цена на них не упала бы от этого.
Теперь предстояло оторвать отцов и матерей от их детей, жен от мужей, братьев от сестер.
Надо было так провести дележ, чтобы в одни руки не попали ни муж с женой, ни брат с сестрой, ни люди, между собой близкие. Ведь известно, что раб ли, рабыня ли, имеющие привязанность к кому-либо, кроме хозяина, будут дешево стоить на базаре: если жена окажется с мужем, мужа купят, а она пойдет с ним задаром, потому что как женщина она уже не будет ничего стоить. Мать ли попадет вместе с ребенком, она о работе будет думать меньше, чем о своем детище, а хозяйских детей может забыть ради своего.
Если даже это дело действительно было трудным, то не для наших «победителей», ибо у них были твердые сердца — плач и мольба несчастных, вся эта скорбь, все это вызывало у них хохот, безудержный смех…
Вопреки всему, задуманное было выполнено. Плач и вопли женщин, разлучаемых с мужьями, и мужей, отторгнутых от жен, рыдания и мольбы малолетних детей, отнятых у родителей, вопли отцов и матерей, лишенных детей, поднимались в небо и смешивались с облаками. Не слезы, а кровь текла из глаз, вместо вздохов из груди вырывалось пламя.
Это прискорбное событие напоминало время окота овец, когда маленьких ягнят отделяли от своих матерей и отрезали им головы, чтобы содрать с ягнят драгоценные каракульские шкурки. Разница была лишь в том, что там бедствие обрушивалось на бессловесный скот, на бессознательных животных, которые вскоре забывали о своей утрате, на животных, обреченных не сегодня, так завтра погибнуть под ножом.
Но сейчас разыгрывалась трагедия над людьми, понимающими свою беду. Над способными по природе своей преобразовать мир и утверждать благополучие, всеобщее спокойствие, над людьми, которые в сотворении не отличались от своих притеснителей.
Победители послушали, изощряясь в шутках, причитания и жалобы. Но шутки иссякли, а жалобы не затихли. Если не прекратить криков силой, эти люди до самой смерти будут кричать, выкликать друг друга и стонать.
С этим надо было покончить раз и навсегда. Ведь если обнаружится горе рабов на базаре, кто станет покупать, кто даст за них настоящую цену? Дорог тот раб, что идет к покупателю покорно и охотно.
Жалости не знали, чтобы отучить пленных людей от их прежних привязанностей.
Малолетним детям крутили и надрезали уши, взрослых били плетками по спинам, по бедрам, по ступням. Упрямцам надрезали ступни и в раны втирали соль.
Так одну боль заглушали другой болью. Высушили глаза, заткнули рты, каждому внушили мысль, что, если еще раз издадут они хоть какой-нибудь звук, им вырвут языки, перережут горла.
Пленникам внушили, что, если и случится так, что нечаянно где-нибудь встретятся муж с женой или дети с родителями, они даже виду не подадут, что когда-то знали друг друга. Та жизнь, которая была, когда они друг друга знали, окончилась, прошла навеки. Прошла, как поутру проходит сон.
Часть рабов и рабынь привезена была из-под Герата — из Афганистана. Они исповедовали ту же веру, что и бухарцы, суннитскую. Они были подданными афганского шаха. И то и другое не годилось: на базарах Бухары и Туркестана было запрещено продавать суннитов в рабство. Между Бухарой и Афганистаном об этом был заключен строгий договор. Из этого же договора следовало, что подданных афганского шаха продавать в рабство решительно запрещалось.
Узел, затянутый этим договором, надлежало разрубить или лучше — осторожно развязать. И Клыч-халифа нашел выход.
Имена афганских суннитов были изменены. Гератцам велели забыть родину, забыть названия родных мест — взамен им дали персидские имена, а родиной своей они должны были назвать города или деревни Ирана.
Но и этого было мало. Кто-нибудь мог на базаре заговорить с ними. Конечно, им не позволят там произносить речей или затевать разговоры. Но, жалуясь, вздыхая или прося о чем-нибудь, они должны были говорить на персидском языке.
Для этого к ним приставили деда Камбара.
Камбар обучал их основам шиитской веры, он терпеливо, длительными упражнениями, приучал их персидскому произношению пятнадцати или двадцати слов.
Это давалось не легко. Ушло несколько дней, пока люди забыли свое имя и запомнили новое, пока отвергли основы прежней веры и приняли новые основы, пока родным языком не стал персидский язык.
Некоторые упрямились, у других язык не мог произносить непривычные звуки. Упрямцев исправляли плетками, языки, неподатливые к чистому произношению необходимых слов, калечились. Даже семилетнему Рахимдаду, который никак не мог выговорить слова по-новому, Абдуррахман-сардар шилом проколол язык.
— Учись без упрямства, негодяй! Повинуйся тому, чему тебя учат. Забыл, как чуть не убил тебя в саду, когда ты вздумал реветь. То было в твоем саду, когда ты не слушался, плакал. Будешь упрямцем, я тебе не только язык вырву, я голову с тебя сорву. Торопись, учись, чему учит тебя дед Камбар.
Дней за десять пленники научились кое-чему необходимому для их поработителей.
Сунниты запомнили по порядку имена пяти святителей и двенадцати святых шиитской веры.
Теперь путь на базары был открыт, а товар готов к продаже.

В Бухарской деревне Махалле Шафриканского района во дворе Абдуррахима-бая под навесом висели большие весы.
Крестьяне, стоя в очереди, тревожно ждали, пока взвесят на этих весах их хлопок.
Они взвешивали здесь свой урожай, свой труд, свои бессонные ночи, тревогу о воде для полива, взвешивали терпеливое усердие своих семей, собиравших этот хлопок.
Весы должны были ответить им, хватило ли хлопку воды летом, достаточно ли была возделана земля, можно ли считать, что урожай этого года не уступит прошлогоднему.

Через полчаса приказ был выполнен. На работорговца надели атласный серебристо-серый халат, сверху – шелковый, а поверх шелкового – расшитый золотом. Сверх того дали отрез кисеи, остроконечную парчовую шапку и заморский платок.

Работорговец снял с головы черную лохматую баранью шапку, положил на землю и, надев остроконечную шапку, попытался накрутить на нее весь отрез кисеи. Но раньше он никогда не носил чалмы, и попытка повязать ее не увенчалась успехом. Тогда один из эмирских слуг, видевший его усилия, взяв с его головы шапку в левую руку, правой рукой навертел на нее весь отрез кисеи придворной чалмой так, что сверху появился пушистый конец, делая всю чалму похожей на репу. Удайчи воткнул в чалму «августейшее разрешение» – ярлык чина предводителя придворных привратников, написанный на половине листа кустарной кокандской бумаги – и чалму надели на голову работорговца.