Л. Толстой. Рассказы

"Буря с мглою небо скроить, вихри снежные крутять, аж как зверь она завоить, аж заплачеть, как дитё".

Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал.

"Вся жизнь переменилась от одной ночи или, скорее, утра".

Да, вот это вы, ны­неш­няя мо­ло­дежь. Вы, кро­ме тела, ни­че­го не ви­ди­те.

Мы жили, как свой­ствен­но мо­ло­до­сти: учи­лись и ве­се­ли­лись.

Я был трижды несчастлив: я был пегий, я был мерин, и люди вообразили себе обо мне, что я принадлежал не Богу и себе, как это свойственно всему живому, а что я принадлежал конюшему.

...говорил юный помещик, не зная того, что такого рода излияния не способны возбуждать доверия ни в каком, и в особенности в русском человеке, любящем не слова, а дело, и не охотнике до выражения чувств, каких бы то ни было прекрасных

-Да вот это вы, нынешняя молодёжь. Вы, кроме тела, ничего не видети. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколотки и ещё что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Альфонс Карр, - хороший был писатель, - на предмете моей любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймёте...

И он вспоминает, что Никита лежит под ним и что он угрелся и жив, и ему кажется, что он – Никита, а Никита – он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите. Он напрягает слух и слышит дыханье, даже слабый храп Никиты.
"Жив, Никита, значит, жив и я", - с торжеством говорит он себе.