Невероятное путешествие мистера Спивета

А за ним, в нескольких шагах, держа ковбойскую шляпу в руке, стоял мой отец. Я в жизни не видел ничего прекраснее! В этот короткий миг вся моя концепция о нём навсегда изменилась, навсегда заместилась тем выражением, с которым он вошёл в комнату, запрятанную в недрах Капитолия, и увидел меня. Тысяча диаграмм двигательных единиц доктора Экмана не в состоянии передать отразившиеся на лице отца облегчение, нежность и глубокую-преглубокую любовь. Более того: я понял вдруг, что эти эмоции всегда были там, просто таились за завесой его молчаливой оборонительно-защитной стойки. А теперь в единый миг карты были брошены на стол – и я всё понял. Всё понял!
<...>
Я смотрел на отца. Отец смотрел на меня. Выражение его вернулось к обычной усталой непроницаемости, он неловко переступил с ноги на ногу, как часто делал в тесных помещениях – но всё это уже не могло стереть того, что я видел секунду назад. Я весь сиял. Наверное, я плакал – теперь это было уже неважно.

Я уже давно понял, что когда долго чего-то ждёшь, оно рисуется куда страшнее, чем на самом деле. Я не спал ночами в ожидании похода к зубному или экзамена – а в действительности получал лишь приглушённое жужжание бормашины доктора Дженкса и скучающее выражение на лице мистера Эдвардса, пока я рисовал ему свои сложные схемы западной экспансии. «И чего только я так себя накручивал?» – спрашивал я, однако наступал срок следующего экзамена, и я всё так же ворочался в постели без сна, накручивая себя ещё больше.

Что ещё меня смущало – то, что такого рода незримая синхронность, которую на самом деле нельзя проследить без помощи миллиона миллиардов камер и разветвленнейшей системы видеослежения, не растягивалась вглубь истории. Время совало всей этой конструкции палки в колёса. Разве можно всерьёз говорить об уже ушедшем моменте? Например, что с начала выпуска «чириос», то есть, с 1979 года, мальчики двенадцати лет тянулись за колечком медового «чириоса» с орешками 735 362 раза. Возможно, такое случалось – случалось прежде, но не в эту самую минуту, эти моменты более не существовали, – а потом попытка объединить их была бы фальшивкой. История – лишь то, что мы из неё делаем. Она никогда не существовала в режиме «прямо сейчас». Как вот существовал прямо сейчас Шайенн. Непостижимая для меня часть состояла в том, что Шайенн продолжит существовать и после того, как уедет мой поезд. Двое в кожаных жилетах будут жить, ежедневно и ежеминутно, освещая мир фарами своего сознания, а я никогда больше их не увижу. Мы все одновременно обладаем сознаниями, но поедем по параллельным рельсам, которым не суждено пересечься вновь.

— Осенью сезонный цикл наиболее наглядно демонстрирует нам свою работу, — говорил мистер Энглеторп. — Так и чувствуешь, что земная ось начала отклоняться от солнца... И деревья, уловив смену танца, в свою очередь запускают химические процессы – настолько сложные, что современная наука до сих пор не в силах разгадать многих основных катализаторов. Мой любимый день года – осеннее равноденствие, когда всё находится в идеально-переходном состоянии. Всё равно что подбросить вверх мячик, — тут он сделал вид, что кидает мяч прямо в экипаже, и мать с дочерью невольно проследили взглядами за воображаемым мячом, — И зарегистрировать его момент неподвижности в самой верхней точке подъёма. А подумать только – благодаря тому, что мяч природы движется куда медленнее, мы получаем целый день такого блаженства.
— Но осенью всё умирает, — возразила Эмма. — Эти вот листья уже мертвы.
Она показала на ворох бумажного янтаря под колёсами экипажа.
— Дорогая моя, смерть – это неизбежность. Смерть – урожай. Без подобных эпидемий нам было бы нечего есть. Эволюция без смерти – немыслима, равно как и без жизни.

Её жизнь делилась надвое вопросительным знаком религии – дневные занятия сплошь да рядом обуславливаемые личными предрассудками сестёр-наставниц и изучением Закона Божьего, казались прямым противопоставлением точности сжатых и лаконичных заметок мистера Энглеторпа в полевом журнале наблюдений. Умение сфокусироваться на тончайшем волоске и описать его свойства так отличалось от грандиозности Господнего утверждения: «Все твари, что пресмыкаются на земле, нечисты». Он сказал Моисею в Книге Левит, 11:45: «Ибо я – Господь, выведший вас из земли Египетской, чтобы быть вашим Богом; итак будьте святы, ибо Я свят». Как Он мог утверждать, будто все твари, пресмыкающиеся на земле, нечисты? Где у Него доказательства? Где Его полевой журнал?

Что привлекло их друг в друге? Мне хотелось спросить об этом отца, особенно по поводу его безмолвного, но явственного недовольства моим пристрастием к науке. Хотелось задать ему вопрос: «А как же твоя жена? Как же наша мать? Она же учёный! Ты сам женился на ней! Значит, ты не можешь это всё ненавидеть! Ты сам выбрал такую жизнь!». Таким образом происхождение и питательная среда их любви ставились в один ряд со множеством других запретных тем на ранчо. Эта любовь материализовалась лишь в самых крохотных мелочах: подковке в кабине пикапа; в одной-единственной фотографии стоящего на железнодорожном переезде ещё совсем молодого отца, приколотой к стене в кабинете доктора Клэр; в иногда наблюдаемых мной мимолётных встречах в коридоре, когда руки их на миг соприкасались, как будто передавая друг другу горстку семян.

После смерти Лейтона Очхорик на несколько месяцев как с цепи сорвался – бегал целыми днями вокруг заднего крыльца, обшаривал взглядом горизонты и грыз железные вёдра, обдирая пасть до крови. Я молча наблюдал за его страданиями, не зная, что сделать и что сказать. Потом как-то в начале лета Грейси взяла его на длинную прогулку – совсем бы обычную прогулку, но она сплела ему на шею венок из одуванчиков, а ещё они некоторое время вместе сидели под тополем. Вернулись они с выражениями нового взаимопонимания на лицах.
Очхорик перестал грызть вёдра.