Тихий Дон (комплект из 2 книг)

Тянулись выхолощенные скукой дни. Они выветривались из памяти, и ни одно событие, даже значительное, не оставляло после себя следа. Будни войны казались еще скучнее, нежели и прошлую кампанию, быть может, потому, что все изведано было раньше. Да и к самой войне все участники прежней относились пренебрежительно: и размах, и силы, и потери – все в сравнении с германской войной было игрушечно. Одна лишь черная смерть, так же как и на полях Пруссии, вставала во весь свой рост, пугала и понуждала по-животному оберегаться.
– Рази это война? Так, одно подобие. В германскую, бывало, немец как сыпанет из орудий, – полки выкашивал под корень. А зараз двоих из сотни поранют, – урон, говорят! – рассуждали фронтовики.
Однако и эта игрушечная война раздражала. Копились недовольство, усталость, озлобление. В сотне все настойчивее говорили:
– Выбьем из донской земли краснюков – и решка! Дальше границы не пойдем. Нехай Россия – сама по себе, мы – сами по себе. Нам у них свои порядки не устанавливать.

По-прежнему была она тонка, нарядна. Сухую, красивую ногу ее туго охватывал фиолетовый шерстяной чулок, аккуратный чирик сидел на ноге как вточенный; малиновая сборчатая юбка была туго затянута, безукоризненной белизной блистала расшитая завеска. Григорий перевел взгляд на жену – и в ее внешности заметил некоторую перемену. Она приоделась к его приезду; сатиновая голубая кофточка, с узким кружевным в кисти рукавом, облегала ее ладный стан, бугрилась на мягкой большой груди; синяя юбка, с расшитым морщиненым подолом, внизу была широка, вверху – в обхват. Григорий сбоку оглядел ее полные, как выточенные, ноги, волнующе-тугой обтянутый живот и широкий, как у кормленой кобылицы, зад, – подумал: «Казачку из всех баб угадаешь. В одеже – привычка , чтоб все на виду было; хочешь – гляди, а хочешь – нет. А у мужичек зад с передом не разберешь, – как в мешке ходит…»

– Подтелков! – Григорий отъехал в сторону. – Сейчас пригонют пленных. Ты читал записку Голубова?
Подтелков с силой махнул плетью; уронив низко опустившиеся зрачки, набрякая кровью, крикнул:
– Плевать мне на Голубова!.. Мало ли ему чего захочется! На поруки ему Чернецова, этого разбойника и контрреволюционера?.. Не дам!.. Расстрелять их всех – и баста!
– Голубов сказал, что берет его на поруки.
– Не дам!.. Сказано: не дам! Ну и все! Революционным судом его судить и без промедления наказать. Чтоб и другим неповадно было!.. Ты знаешь, – уже спокойнее проговорил он, остро вглядываясь в приближавшуюся толпу пленных, – знаешь, сколько он крови на белый свет выпустил? Море!.. Сколько он шахтеров перевел?.. – И опять, закипая бешенством, свирепо выкатил глаза. – Не дам!..
– Тут орать нечего! – повысил и Григорий голос: у него дрожало все внутри, бешенство Подтелкова словно привилось и ему. – Вас тут много судей! Ты вот туда пойди! – дрожа ноздрями, указал он назад. – А над пленными вас много распорядителей!

Это он, Голубов, толстый, пухлощекий, наглоглазый офицер, размахивая шашкой, кричал на станции на казаков, медливших с погрузкой:
– Вы что? В постукалочку играете?! Распротак вашу мать!.. Гру-зи!.. Именем революции приказываю немедленно подчиниться!.. Что-о-о?.. Кто это демагог? Застрелю, подлец!.. Молчать!.. Саботажникам и скрытым контрреволюционерам я не товарищ!
И казаки подчинялись. По старинке многим даже нравилось это – не успели отвыкнуть от старого. А в прежние времена, что ни дёр – то лучший в глазах казаков командир. Про таких, как Голубов, говаривали: «Этот по вине шкуру спустит, а по милости другую нашьет».

После Стехина, одного из казаков-большевиков, выступил делегат 44-го полка. Он долго давился вымученными, шершавыми фразами; скажет слово, как тавро поставит в воздухе, – и молчит, шмурыгает носом; но казаки слушали его с большим сочувствием, изредка лишь прерывали криками одобрения. То, что говорил он, видимо, находило среди них живой отклик.
– Братцы! Надо нашему съезду так подойти к этому сурьезному делу, чтоб не было народу обидно и чтоб покончилось оно все тихо-благо! – тянул он, как заика. – Я к тому говорю, чтоб обойтиться нам без кровавой войны. И так три года с половиной мурели в окопах, а ежели, к тому сказать, ишо доведется воевать, то казаки уморились…
– Правильна-а-а!..
– Совершенно верно!
– Не хотим войны!..
– Надо договориться и с большевиками, и с Войсковым кругом!
– Миром надо, а не абы как… Нечего шаровариться!
Подтелков громил кулаками стол – и рев смолкал. Вновь, потрагивая сибирьковую бородку, тянул делегат 44-го полка:
– Надо нам послать своих от съезда депутатов в Новочеркасск и добром попросить, чтобы добровольцы и разные партизаны уходили отсель. А большевикам у нас то же самое делать нечего. Мы со врагами рабочего народа сами сладим. Чужой помочи нам покеда что не требуется, а как потребуется, – мы их тады попросим оказать нам помочь.

– Но большинство казаков за большевиков тянут… знаешь?
– Гриша, ты, дружок, пойми вот что – это основное: сейчас казаку и крестьянину с большевиками по пути. Знаешь почему?
– Ну?
– Потому… – Изварин крутил носом, округляя его, смеялся. – Потому, что большевики стоят за мир, за немедленный мир, а казакам война вот где сейчас сидит!
Он звонко шлепал себя по тугой смуглой шее и, выравнивая изумленно вздыбленную бровь, кричал:
– Поэтому казаки пахнут большевизмом и шагают с большевиками в ногу. Но-о-о, как толь-ко кон-чит-ся вой-на и большевики протянут к казачьим владениям руки, пути казачества и большевиков разойдутся! Это обосновано и исторически неизбежно. Между сегодняшним укладом казачьей жизни и социализмом – конечным завершением большевистской революции – непереходимая пропасть…
– Я говорю… – глухо бурчал Григорий, – что ничего я не понимаю… Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я, как в метель в степи…
– Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не только заставит, но и силком толкнет тебя на какую-нибудь сторону.