Coma

С места, где сидел Беллоуз, были видны только спины студентов. Гольдберг был всецело поглощен лекцией, которую он записывал с бешеной скоростью, стараясь ухватить каждое слово. Лекция доктора Дрюери на самом деле не была такой уж интересной, и уж точно её не стоило записывать. Но Беллоуз хорошо знал этот синдром. Он видел его тысячи раз, и сам страдал им до некоторой степени. Как только приглушали свет для показа слайдов, и лектор начинал говорить, множество студентов-медиков, как павловские собачки, начинали строчить, стараясь зафиксировать каждое слово на бумаге, совершенно не думая, что они пишут. Студенты иногда записывали лекцию так бездумно, что не могли переварить даже самой простейшей информации.

– Но я не персонал. Я студентка.
– Верно. И этот факт опускает вас еще ниже. Вы здесь гость... гость больницы... и в качестве такового ваше поведение должно соответствовать гостеприимству, проявленному в отношении вас. Вместо этого вы ведете себя как разрушительница и игнорируете все правила. Вы студентка медицинской школы, но сейчас утратили представление о месте, которое должны занимать в системе отношений в госпитале. Госпиталь не существует для вашей пользы. И не обязан вас обучать.
– Но это база для обучения студентов, ассоциированная с медицинской школой. И обучение является одной из основных функций этого госпиталя.
– Обучение – да. Но это не относится исключительно к студентам, а ко всему медицинскому сообществу штата.
– Точно. И это предполагает взаимополезное сосуществование и преподавателей, и студентов, – вставила Сьюзен. – Госпиталь не существует для пользы студентов, но и не существует для пользы преподавателей. В действительности, он существует только для пользы больных.

Когда Сьюзен проснулась второй раз, было уже совсем светло. Резкие порывы ветра ударяли в оконные стекла, осыпая их каплями дождя, стучавшими подобно падающим на стекло рисинкам. Направление ветра за ночь сменилось с северо-западного на восточное, что было нетипично для Бостона. Благодаря теплу от Гольфстрима, температура поднялась чуть выше нуля, поэтому снежинки долетали до земли уже в виде мелких капель. Пассажиры городского транспорта вздохнули с облегчением, а лыжники огорчились.
Сьюзен с трудом заставила себя поверить, что часы, показывающие почти девять утра, не врут.

Оглушительный звон будильника взорвал темноту, воздух в комнате вибрировал от пронзительных звуков. Сьюзен, вырванная грохотом из глубокого сна, подскочила и села на кровати. Сначала она подумала: "Интересно, почему мои глаза не открываются?", но потом сообразила, что глаза открыты, но ничего не могут видеть в глубокой темноте, царящей в комнате. Несколько секунд она не могла понять, где находится. Ею владело единственное желание найти этот будильник и прихлопнуть ужасный дребезжащий звон.
Вдруг, так же внезапно, как и начался, грохот будильника прекратился с металлическим щелчком. В этот момент Сьюзен осознала, что она не одна. События предыдущего дня пронеслись перед ее мысленным взором, и она вспомнила, что все еще находится в квартире Марка. Она снова плюхнулась на спину, натягивая на себя одеяло, чтобы прикрыть наготу.
– Ради Бога, что это за шум? – спросила Сьюзен в темноту.
– Это будильник. Я предполагаю, тебе знаком этот предмет, – произнес голос рядом с ней.
– Будильник. Марк, сейчас же еще середина ночи.
– Черта с два. Уже полшестого, пора выкатываться.
Марк откинул одеяло и поставил ноги на пол. Затем включил лампу возле кровати и принялся тереть глаза.
– Марк, у тебя крыша поехала. Пять тридцать, Господи, – голос зазвучал невнятно, так как Сьюзен засунула голову под подушку.
– Я должен посмотреть своих больных, перехватить что-нибудь поесть и быть готовым к обходу в шесть тридцать. Операции начинаются ровно в семь тридцать. – Марк встал и потянулся. Не обращая внимания на свою наготу и холод, стоящий в комнате, он отправился в ванную.
– Ваш хирургический мазохизм превосходит всякое воображение. Почему бы вам не начинать работу в какое-нибудь более приличное время? Почему в семь тридцать?
– Всегда было в семь тридцать, – сказал Беллоуз, притормаживая в дверях.
– Отличная причина. В семь тридцать, потому что всегда было в семь тридцать. Боже, такие аргументы типичны для медицины. Половина шестого утра. Черт, Марк, почему ты меня не предупредил, когда приглашал остаться на ночь вчера? Я бы вернулась в общежитие.

Ты знаешь, Марк, очень утешительно слушать, как ты рассуждаешь о том, что трудно быть студенткой, потому что так оно и есть. Некоторые девочки из моего класса отрицали это, но они обманывали самих себя. Они пользовались одним очень старым и самым простым способом обойти проблему – говорили, что ее просто нет. Но она есть. Я помню цитату из сэра Вильяма Ослера. Он говорил, что существуют три класса человеческих существ: мужчины, женщины и женщины-врачи. Я смеялась, когда читала это в первый раз. Сейчас я больше не смеюсь. – Несмотря на это, феминистское движение все еще рассиживается на образе дурочки с широко открытыми глазами и прочей галиматье. Как только женщина проникает в область, где требуется капелька конкуренции и агрессивности, мужчины приклеивают ей ярлык кастрирующей суки. А если она отступает, ведет себя пассивно, ей говорят, что она не соответствует требованиям конкуренции. Поэтому приходится принуждать себя идти на компромисс, болтаясь где-то посередине, что очень трудно, так как чувствуешь себя все время как на экзамене, не как личность, а как представительница женщин вообще.