В излучине Дона

Задача наша — выбить противника из Липо-Логовского.
— Без артиллерии и авиации ничего не получится, — неосторожно заявляет Румянцев.
— Наступать без солидной поддержки — значит просто губить танки, — по инерции вторю я.
Из-под запыленных бровей Родин окидывает нас насмешливым взглядом. Губы его кривятся в злой усмешке. Он делает глубокую затяжку.
«По-настоящему курить стал», — мысленно отмечаю я.
— Артиллерия, авиация, солидная поддержка, — передразнивает нас комкор и в сердцах сплевывает. — Тоже мне, теоретики объявились! Скажите, какие умники!
— Есть приказ. Надо бить противника сейчас и тем, что имеется, а не ждать, когда он навалится!

— Разве не видишь, Дмитрий Егорович? Фашистов бьем.
— А где они?
— В тех скирдах, замаскировались…
— С ума сошли! В скирдах же наши, и там наши, — Кузнецов ведет рукой вправо, — а гитлеровские по ту сторону скирд. Протрите глаза.
Вид у моего комиссара растерянный и побитый. В сердцах я показываю ему кулак и скрываюсь в башне, бросив коротко и зло:
— Давай туда, скорее!
Через несколько минут мы у цели. Остановив машины возле самой скирды, спрыгиваем на землю. От горы золотистой соломы с биноклем в руке спешит навстречу Румянцев.
— Так это вы стреляли? — не удержав лукавого смеха, говорит он, узнав про нашу «догадливость». — А я-то никак не пойму, откуда это в спину бьют. Теперь понятно: не можешь забыть те танки, что у тебя отобрали!

День 27 июля начинается во всем своем великолепии. Но и он уже гудит войной, и под его лучезарным сиянием уже шествует смерть, и каждый чувствует на себе ее дыхание, хотя и не думает о ней. И все готовятся к ней, не к тому, разумеется, чтобы пасть, а чтобы победить. Но кому-то все равно суждено пасть, а кому-то победить, ибо третьего на войне не дано. Только — жизнь или смерть. Тот, кто сегодня останется живым, завтра снова будет стоять перед дилеммой: жизнь или смерть, и, конечно, будет всеми силами драться за жизнь.

А вот четвертый. Он стоит на коленях, прижав руки к животу и упершись головой в обод орудийного колеса. Кажется, солдата только-только ранила пуля, он еще жив и отчаянно борется со смертью и адской болью.
— Что, дождался? — жестко произносит Николаев.
— Крепко же ты их ненавидишь, Мирон Захарович.
— А ты, нет?.. Вот то-то и оно, что у всех эта мразь вызывает ненависть. Потому я никогда в силу Гитлера и не верил. Не могут люди, где бы они ни жили, долго терпеть рядом с собой такую пакость. Простое чувство самосохранения рано или поздно заставило бы их расправиться с фашизмом. А он на рожон полез, ну и, стало быть, сам себе приговор подписал… Ладно, идем дальше.