Тени в раю

Люди многое забывают, когда речь идет о жизни и смерти
Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота
Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты готов начать жить по-другому, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты.
Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, завидно примитивен.
вещи начинают говорить, только когда на них долго смотришь. А те вещи, которые говорят сразу, далеко не самые лучшие.
Главное - уметь расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно случиться несчастье. Жизнь – как мяч. Она всегда сохраняет равновесие.
Если другие, - свиньи, то это еще не значит, что и мы должны вести себя по-свински
Человек должен знать, когда рисковать уже больше нельзя. Тут появляется особое чувство, похожее на чувство, какое бывает при первом легком приступе стенокардии. У тебя уже и прежде были неприятные ощущения, но это чувство иное, к нему надо прислушаться. Ведь следующий приступ может стать смертельным
Беда сплачивает людей лучше,чем удачи
Пусть где-то убивают сотни тысяч людей – если ты порежешь себе палец, боль от этого не будет меньше.
Странно, иногда нужна самая малость, чтобы стало легче на душе. Достаточно поговорить с кем-нибудь, даже с человеком, которого совсем не знаешь.
Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности, если ума нет.
Комичное ведь идет рука об руку с трагичным. И наоборот.
Когда чего-нибудь очень хочется, оно ускользает от тебя в последнюю секунду
Иногда человек теряет мужество. А иной раз кажется, что к разочарованиям можно привыкнуть. Но это не так. С каждым разом они причиняют все большую боль. Такую боль, что становится жутко. Кажется, будто с каждым разом ожоги все сильнее. И с каждым разом боль проходит все медленнее.
Ложь застревает в памяти надежнее, чем правда.
Только безнадежные кретины хотят доказать женщине свою правоту и взывают к ее логике.
Почему, собственно, мы проявляем гораздо больший интерес к несчастью своих ближних, нежели к счастью? Значит ли это, что человек – завистливая скотина?
Герои должны умирать. Если они выживают, то становятся скучнейшими людьми на свете.
Хорошо, когда можешь назвать по имени причину своих бед, не так ли?
*Если видеть во всем перст судьбы, то нельзя будет и шагу ступить.

А быть может, во всем виновата осень; я ощущаю ее куда сильнее, чем ты. Осенью рвутся пакты и все становится недействительным. И человек хочет… Да, чего же он хочет?
– Любви, – сказал я, взглянув на нее.
Она сидела на кровати немного растерянная, полная нежности и легкой жалости к себе, не зная, как справиться с этими чувствами.
– Да, любви, которая остается.
Я кивнул.
– Любви у горящего камина, при свете лампы, под вой ночного ветра и шелест опадающих листьев, любви, при которой – ты уверена – тебе не грозят никакие потери.

Самое тяжкое разочарование было связано с возвращением: это было возвращение в чужой мир, к безразличию, к скрытой ненависти и трусости. Никто уже больше не вспоминал о своей принадлежности к партии варваров. Никто не чувствовал себя ответственным за то, что совершил. Я был не единственным человеком, носившим чужое имя. К тому времени появились сотни таких, которые своевременно обменяли паспорта, образовав тем самым эмиграцию убийц. Оккупационные власти были доброжелательны, но довольно беспомощны. Давая справки, им приходилось рассчитывать на немецких сотрудников, которых не мог не мучить страх перед последующей местью и которые всегда думали о кодексе чести, чтобы не замарать собственное гнездо. Я не мог восстановить в памяти лицо человека, который орудовал в крематории; никто не был в состоянии даже припомнить их имен; никто не желал ни вспоминать о преступлениях, ни отвечать за них; многие забывали даже о существовании концентрационных лагерей. Я натолкнулся на молчание, на глухую стену страха и отрицания. Некоторые пытались объяснить это тем, что народ слишком устал. Многие, так же как и я, потеряли своих близких во время войны. Каждый за эти годы многое испытал, о других вроде бы можно было и не заботиться. Немцы не нация революционеров. Они были нацией исполнителей приказов. Приказ заменял им совесть. Это стало их излюбленной отговоркой. Кто действовал по приказу, тот, по их мнению, не нес никакой ответственности.