Чистые пруды

Творчество Юрия Нагибина я открыла для себя недавно: стали изучать его на парах по русской литературе. Раньше я о нём как-то не слышала, ничего не читала. В прошлом семестре обсуждали Василий Аксёнов - Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках затронули отношения Б. Ахмадулиной. Теперь вот добрались и до её мужа.

Рассказ совсем небольшой, но вызывает ностальгические чувства, лёгкую грусть об ушедшем и потерянном. Мы узнаём о чистых прудах, как оно было тогда, во времена детства главного героя. (Смею надеяться, что это воспоминания автобиографические). Затрагивается и тема войны. Но, что меня больше всего позабавило — это защита чистоты прудов. Мол, воду они из них пили. Спрашивается, как смогли подобраться? Но это ладно, как я поняла, Нагибин тот ещё сказочник. Так в конце описывается сцена, где из этих прудов слили воду, а там много рыбы. Даже не знаю, действительно ли такое событие имело место? Или история в стиле другого рассказа? Юрий Нагибин - Зимний дуб .

Помимо московских воспоминаний, что вполне подойдёт для каких-нибудь сочинений, вроде "образ Москвы в творчестве...", есть ещё любовная линия. Вот она как-то обрывается и не объясняется. Это весьма грустно. Чувствует какой-то трагизм в этом, хочется узнать чуть больше... Но, что есть, то есть.

Повесть оказалась в списке к прочтению по воле случая, но это ещё раз напомнило мне о неслучайности случайностей. Недавно как раз размышлял на тему того, что в моей жизни мне сегодня так не хватает отца. Его советов и помощи, да даже пары простых слов. Чтобы кто-то пожурил меня по-доброму, а потом ускорил методом пинка =)
И вот эта повесть как раз на тему взаимоотношения между отцом и сыном. И если в моей жизни всё было пучком, то герои этого произведения, а оно полностью автобиографично по утверждению автора, пережили всю самую жуть Советской России. Отца автора расстреляли, а его отчим (про что автор не знал почти до конца жизни) был неоднократно арестован и осуждён, когда на ссылку, а когда и на лагерь. А маленький автор и его мама неоднократно ездили к нему, ведь даже после отбытия наказания отцу героя было запрещено проживать в больших городах. При этом тот смог стать мальчику настоящим отцом.
Сперва эта часть затронула меня больше всего. Сколько ярких воспоминаний из детства, таких красочных и подробных, хотя повесть писалась уже в пожилом возрасте. Но даже те выдумки, в которых автор признался, делают его воспоминания лишь чётче. А самое главное, что ребёнок не понимал всю тяжесть свалившегося на них зловещего будущего.
Ведь потом, после "чудесного" возвращения из ссылок, к которому мать приложила уйму своих сил, семью насильственно разлучили. Отцу не дали вернуть московскую прописку, да и наличие "такого" родственника могло угрожать будущему мальчика. И его имя старательно стали избегать, к тому же его опять посадили и отправили уже в лагерь. А мать уже была замужем за другим человеком.
Так и повелось. Все старательно избегали имени отца, а тот упорно выживал вопреки всему и снова давал о себе знать. И тогда сын, не смотря на грозящие ему риски, рвался ему на помощь. Ездил к нему в лагерь перед войной, спас от голодной смерти во время войны, навещал и после. И всё время ходил под занесённым над его головой мечом. Поэтому финал меня и сломил. Я ожидал от автора, что он станет похожим на этого человека - превратится в кремень, но сумеет оставить своё сердце чистым и открытым. Но, видимо, кровь всё таки не водица. Мало оказалось одного примера отца, сама жизнь, словно струйка воды, подточила основание и размягчила сердце ребёнка, а потом и взрослого мужчины. Финал был предсказуем, тут как ни крути. А слова автора в конце просто защемили моё сердце.

Абсолютно случайный выбор книги, затем высокая оценка и положительные отзывы упрочили желание прослушать в аудио варианте. Тем более, что Илья Прудовский читает так проникновенно, веришь каждому слову, как будто сам Серёжа, герой книги, рассказывает историю жизни, о взаимоотношениях с отцом.
Вместе с рассказчиком ощущаешь всю боль и тяготы, которые перенесли люди.
Самая тяжёлая доля пришлась на Дмитрия, но ничего не сломило его доброе сердце, он не ожесточился, жил ради своего единственного сына, в которого бесконечно верил, любил и всегда ждал. Ждал до последнего вздоха...
Время, которое описывается в произведении было суровым, многие были безвинно оклеветаны, а насколько странно то, что женщины попадали в лагерь за опоздание на работу!?
Их забирали сразу оттуда, красивых, в пальто, туфельках... Наглядно показан пример по сравнению со "свеженькими", что с ними произойдет в дальнейшем.
Страшное время!
Дмитрий выжил, он по-прежнему любил Москву, трепетно вспоминал её и при каждом удобном случае возвращался туда.
Сложно судить Сергея, правильно он поступил или нет, ему с этим жить дальше, поэтому любые другие суждения излишни.
Замечательная книга, о искренней отцовской любви к сыну. Ничто не может сломать мужчину, сильного душой!
Очень грустно на душе после прослушивания, но она стоит того.

Что-то в последнее время подсел я на Нагибина... Что бы там ни говорили, но хорошая литература в СССР была, и тексты Юрия Нагибина тому наглядный пример.

Все вещи в этом сборнике по-своему хороши, но вот заглавная - повесть "Встань и иди" - меня просто порвала :(. Думаю, что книгу стоит читать хотя бы ради неё одной...

Сама по себе повесть уникальна: автор очень долго прятал её ( https://newokruga.ru/30-let-povest-vstan-i-idi-yuriy-nagibin-pryatal-v-lesu/ ), так как в ней много личной боли и правды о сталинских лагерях. Нет, это не наблюдения изнутри лагерной жизни. Это до предела биографичный текст о том, как система ломала человеческие судьбы, отобрав у главного героя отца, исковеркав его отношения с ним.

По форме текст - это типичный "роман взросления". Где есть воспоминания мальчика о восхитительном и могучем отце, наделённом множеством талантов. Есть подростково-юношеское разочарование ("Он всего-лишь обычный человек, а не полубог"). Есть стремление быть лучше, конкурировать, показать всему миру, что "я не хуже (достоин) его". Есть в конце также принятие его (отца) настоящего, и глубокое уважение к его мудрости, опыту и действительно сильным сторонам его личности.

Но ко всем этим, в общем-то естественным, этапам мужского становления добавляется дух времени. Точнее, ужас того времени... Гордость отцом сменяется сомнением ("А вдруг его за дело посадили?"), страхом ("Что теперь без него будет с нами?"), стремлением спасти его из лагеря, или хотя бы немного облегчить его жизнь. Сомнения и страхи переживаются ГГ как "душевная дрянь", перебороть в себе которую, ох, как не просто :(. А слабый отец, которого нужно "спасать" и о котором надо "заботиться" неожиданно оказывается более мужественным и сильным, чем его "успешный" сын.

Зигмунд Фрейд (кажется) в своё время цитировал древнюю арабскую пословицу: "Настоящий мужчина рождается только после смерти отца". Разумеется, он подразумевал психоаналитические заморочки - Эдипов комплекс и всё такое... Вроде как убиваешь в самом себе страх перед отцовскими фигурами, и сам становишься отцом. Но примитивненько это всё как-то у Фрейда :((( Упрощено до невозможности, потому что кроме банальной конкуренции двух самцов за альфа-статус есть ещё между отцом и сыном уважение, любовь, благодарность, дружба, забота - и много ещё чего хорошего и плохого! И вот эту самую глубину и многомерность отношений Нагибин раскрывает удивительно тонко и точно.

Ещё раз не соглашусь вот с Фрейдом... Если отцы умирают рано, то мы получаем поколение "вечных мальчиков", растущих как трава в поле и/или искорёженных однобоким женским воспитанием. А в современном обществе отцы умирают поздно (хорошая медицина, высокий уровень жизни и т.п.). И что - настоящие мужчины больше совсем не рождаются?!

Становление мужчины меньше всего происходит через смерть отца (реальную или символическую, как у Фрейда). Оно происходит благодаря способности взять "силу сильного". Кто-то просто неосознанно подражает и перенимает. А кто-то сознательно работает над собой - выстраивая себя относительно "настоящего" мужчины (=отца).

Процесс этот непростой, а тут в повести сама жизнь ставит уникальный эксперимент - когда встречи ГГ с отцом происходят урывками и на фоне лагерных пейзажей. Когда во время каждой новой встречи он заново открывает своего отца и заново переоценивает собственную "мужественность". И даже если всё это и начинается как "эдиповы догонялки" (стремление ГГ доказать самому себе, что не хуже/достоин похвалы своего отца), то путь этот заводит его очень глубоко. И проводит к благодарности, к пониманию собственной уникальности и силы.

И в самом конце текста (цитата): "...я вновь обрел то странное, острое, непонятно властное, что называется редко звучащим на моих губах словом "отец". Обычно с отцом связывает сильное начало в душе человека. Для меня же это было иным: мягким, страдающим, спасающим от последней грубости. Я должен быть ему благодарен больше, чем любой другой сын благодарен отцу, кормившему, поившему, одевавшему, воспитывавшему его. Я кормил, поил, одевал отца. И тут мое чувство совершенно свободно. Но благодаря отцу я узнал столько всяческой боли, сколько не причинила мне вся моя остальная жизнь. Это единственная основа моего душевного опыта, остальное во мне дрянь и грубость".

И главный нагибинский ответ Фрейду: мужчина становится мужчиной не после смерти отца, он становится им, когда становится отцом по отношению к собственному отцу.

PS (личное) Вселенная в очередной раз удивляет меня... Ещё не прошло года, как из жизни ушёл мой отец. И складывается впечатление, что вселенная дарит мне тексты, которые помогают мне пережить это. Сначала это была книга С.Золотцева https://www.goodreads.com/review/show/1721792624 . Теперь вот текст Нагибина, который я выбрал совершенно наугад. И читал эту маленькую повесть необычайно долго, потому что нахлынуло столько воспоминаний о моём отце... Это большая работа души. И спасибо этой повести, она помогла мне многое понять в себе.

Прочитал я в одном отзыве, что, дескать, человеку понравилось в этой повести про советскую действительность, а как начался экскурс в прошлое (если быть точным – в эпоху правления Ивана Грозного), то стало далеко не так интересно. Что ж, могу сказать, что у меня было с точностью до наоборот: я и заинтересовался повестью, увидев цитату из неё именно про Ивана Грозного (и его мысли о верном, как пёс, Малюте Скуратове и о «сладком, как малина» Федьке Басманове), и читать всё, связанное с его правлением (вообще, главный герой у автора – митрополит Филипп, в миру Фёдор Колычёв; о нём ниже ещё напишу), мне было по-настоящему интересно – и, пусть в чём-то точку зрения автора и можно назвать спорной (но с грозненской эпохой вообще связано очень много спорного, да и повесть художественная, а не научная статья), очень понравилось. И отмечу, что у Нагибина очень богатый русский язык и чудесный литературный слог.
А вот как раз связанное с советской действительностью мне здесь не понравилось совершенно – и поэтому я и снизил оценку с пятёрки до четвёрки. Нет, мне понравилась идея реинкарнации Фёдора Колычёва в главном герое повести, тихом советском интеллигенте, я вообще люблю тему реинкарнации и когда герой начинает случайно вспоминать свою прошлую жизнь и понимать, что был тем или иным историческим лицом (уточню: люблю в тех случаях, когда об этом талантливо написано, а здесь написано, безусловно, талантливо), но вот что я терпеть не могу – так это «перестроечную чернуху» (тм), а здесь советская действительность – вот эта самая чернуха. Да, я понимаю, грянули 80-ые, стало можно писать не только о «пряничном фасаде» СССР… и начали писать чернуху, и при прочтении этой чернухи стало возникать ощущение, что пряничного фасада, по-настоящему счастливых и, не побоюсь этого слова, светлых советских граждан нет вообще, а есть только вот эта чернуха, и все в ней живут, и даже кто, снова-таки прощу прощения за пафос, душой светел, всё равно в грязи, бюрократии и очередях погряз. А я скажу, что – да, не был Советский Союз идеален, и жилось его гражданам на самом деле очень сильно по-разному, но вот моей семье, например, повезло жить, можно сказать, в пряничном советском тереме, практически не соприкасаясь ни с какой чернухой и пребывая в уверенности, что соприкасаются с ней только всякие антисоциальные элементы. Да, повезло. Да, простые советские граждане. Просто честно жили, работали и служили Родине. Да, так повезло, увы, далеко не всем – но, простите, я всё равно не хочу читать «советскую чернуху», вне зависимости от того, правдива она или нет. Не люблю я чернуху. Не только советскую. И в моём понимании реалистичность и чернуха друг другу не равны.
И – вот тоже моя семья была, можно сказать, советской интеллигенцией. Но, тем не менее, бессребничества, граничащего с юродством, за нами не водилось, и квартиры мы по глупости не теряли (тьфу-тьфу-тьфу), и книги хоть и ценили, и «доставали», но ставили на полки румынской мебельной стенки, которой гордились не меньше редких и интересных книг. Хотя – ах, да, чего ж это я, в повести же у нас реинкарнация святого митрополита Филиппа, который у автора, может, и не совсем по-христиански святой, но чисто по-человечески уж точно идеален дальше некуда… в общем, куда ж это я, пёс смердящий, свою-то семью взялся с ним сравнивать. Где уж нам до юродства – то есть, прошу прощения, до святости и полного бессребничества.
Ладно, что-то меня уже с моими попытками в постиронию куда-то не в ту степь занесло. Вернёмся к повести.
Вот, кстати, насчёт того, что «не совсем по-христиански святой». Честно – грешит Нагибин тем, что старается максимально приблизить симпатичного ему персонажа (да-да, митрополита Филиппа, Фёдора Колычёва) не к духовному, не к абсолютному, а, чёрт побери, к советскому идеалу. Да-да, несмотря на всю «перестроечную чернуху». Потому что – ну с чего он взял, что Филипп, духовное лицо (!!!), только делал вид, что верует в Бога по православной вере, а на самом деле верил только в собственную совесть, и молитвы только для вида творил, и поклоны бил? Ну честно, верить только в собственную совесть и на неё же полагаться – это советский идеал. И как-то мне более чем странно его применение к Фёдору Колычёву – хотя в остальном я вполне готов поверить в то, что он был таков, каким его описывает Нагибин. По крайней мере, «в рамках данной повести». Почему бы и нет; авторская интерпретация, вполне логичная, не считая рассуждений о вере.
Но – в любом случае, понравилось мне у Нагибина про митрополита Филиппа; понравилось и про Ивана Грозного с его окружением. Можно, конечно, спорить, в точности ли таким был царь Иван, такими ли были Малюта Скуратов, Алексей и Фёдор Басмановы (по поводу последних троих Нагибин, к слову, не заморачивался, пытаясь раскрыть их как-то по-своему и не совсем стереотипно, а просто последовал самой классической интерпретации – но, в конце концов, классическая интерпретация всегда имеет право на повторение, и получилось всё равно хорошо), – но всё равно понравилось. Как я уже писал выше, повесть художественная, а в художественных произведениях мне обычно главное чтобы было хорошо написано. И – здесь написано хорошо. Снова повторюсь: слог у автора отличный, а от «сладкого, как малина, Федьки» и его «красивых, влажных, оленьих глаз» я пришёл в отдельный восторг (хе-хе).
А, ну и от размышлений главного героя по поводу возможных гомосексуальных наклонностей некоторых святых старцев (не Филиппа!). Хоть в чём-то отсутствие как советской, так и более поздней, новомодной цензуры в перестроечные времена сказалось благотворно. А то сейчас, поди, не осмелились бы написать эдакое.
Что получилось, не побоюсь этого слова, по-дурацки, так это момент, когда царь Иван в момент противостояния с Филиппом, скажем так, перенёсся мыслями (и речами) в будущее. Снова-таки отсылка к советской действительности – и отсылка, на мой взгляд, в данном случае крайне нелепая и неуместная. Вот воспоминания нынешней инкарнации Филиппа о прошлом – да, это было хорошо, уместно и вообще отлично, на этом, собственно, и повесть строится. А «зеркалка» в прошлом была дурацкой. И вообще, с чего бы Ивану Грозному быть против интеллигенции (ДА), вроде же сам к знаниям тянулся? Может, конечно, излишнего умствования в других и не любил, но именно здесь – правда чушь вышла.
Ну, и концовка – концовка с точки зрения автора, может, и логичная, а с моей снова-таки дурацкая (а что, тварь я дрожащая или право имею… свою оценку концовке дать?). И реинкарнация Малюты – за Филиппа ничего не скажу, а вот в такую реинкарнацию Малюты я точно не верю. Или тогда уже брать версию, что нынешняя инкарнация может быть вообще не похожа на предыдущие, но здесь явно версия о том, что сходство сохраняется, – и не верю я в такого Малюту, хоть на дыбе меня пытайте. Вот если бы автор сделал его нынешнюю инкарнацию «палачом кровавой гэбни» (тм) – да, в это я бы поверил.
Но повесть в целом всё равно хороша. На мой взгляд – на хорошую твёрдую четвёрку. И читается с интересом. Хотя любопытно получается, что одним нравится в ней «про настоящее», другим, как мне, про прошлое, а нравится ли кому-то всё одинаково – кто знает.
Но читать в любом случае стоит полностью, да и повесть недлинная.

Мое сердце разорвалось на части.

Я, конечно, талантливый выбиратель книг на поездку в поезде, ничего не скажешь. О повести этой ничего не знала - и вот результат: жмусь, зареванная, на своем боковом сиденье, и думаю о том, что книга близка до боли. И именно болью своей близка.
Близка чувством вины, близка искренностью, настоящей даже исповедальностью. Близка своим внутренним теплом - теплом любви к родителю своему, которого порой и стыдишься, на которого, бывает, злишься, с которым нередко не соглашаешься. Но ты - его продолжение, как и он - твое.
Книга-искупление, которая неожиданно нашла меня в самом, казалось бы, неподходящем для этого месте - трясущемся вагоне поезда. А может, все вышло именно так, как нужно. И как будто вагоны эти протянули нить от меня к вагонам тем - закольцевали. И возили, возили, возили по этому кольцу. До головокружения.
И, когда вышла на улицу, словно вырвалась из цепи этой. И слезы градом.

В годы перестройки любили шутить насчет просьбы Сталина написать роман «Отец». «Мать»-то уже была в наличии.

Нагибин, как завзятый литературный многостаночник, в перестроечные годы заказ вождя выполнил.

«Встань и иди» (1987) - вполне себе перестроечная, гуманистическая и исповедальная литература.

Первое и второе в ней не очень интересно. Они, несамостоятельны, приложения к третьему. Далеко неоригинальны, если рассматривать их по отдельности.

Поскольку на дворе время ускорения и гласности, тема репрессий была просто обязательна. Папа рассказчика (здесь вымышленное переплетается с биографическим) сидел в местах как далеких, так и не столь отдаленных. Перед читателем печальная повесть его расстроенной жизни. Вместо семьи и московской квартиры – темные углы и мерзлые бараки, одиночество и смерть в глуши.

Беда коснулась и сына, о чем и разговор на сотню страниц, правда, в плоскости этической и психологической. В остальном он был сыт, обут, литературно обласкан и окружен женами и мамой. Случившееся с отцом повлияло на личность, а не на жизнь и смерть.

В повести «Встань и иди» есть где разгуляться справедливому, без всякой издевки, возмущению – разве это правильно, разве так можно? Конечно, нельзя. Тут никаких возражений. Кроме одного замечания в сторону: разве это не очевидно? Ну да ладно, повторенье – мать ученья. Да и в семидесятилетие Великой Октябрьской революции многие читатели могли и не знать, ГУЛАГ и его обитатели были в новинку, целый пласт жизни открылся. Это нам сейчас все уши прожужжали, стерли живое эмоциональное отношение к истории бесконечным менторским нудением.

Но тут личная история, чем, вроде бы, и должна быть интересна. Рассказчик – второе Я писателя, что сообщает всему происходящему в повести видимость такого почти раскольниковского признания: вышел к людям даже лучше чем на площадь, и сказал. Но ключевое слово здесь «видимость».

Весь текст уход от существа проблемы. Маскировка глубинных процессов и переживаний.

Начнем издалека, то есть с ближнего, того, что кажется ясным, простым и очевидным. Нагибин считается мастером литературно изощренным, стилист, ударник прозаического труда. Спору нет, умения ему не занимать. Но и по этой поздней, выросшей из богатого писательского опыта, вещи, видно, что дарование его не было естественным. Среди местами богатой речи, где автор отпускает себя, нет-нет, да и даст петуха. Стилистический полет оборачивается литературной приглаженностью, вместо красоты – красивость, вместо искренности – автоматическое нажатие эмоциональных кнопок и педалек.

Но язык, стиль, форма – это все так, вторичное. Текст повести, при кажущейся своей пронзительности и неожиданном финальном твисте, разочаровывает в главном – в образе отца.

Перед нами совершенно литературная, не только сочиненная, но и местами основательно налганная история. И ложь, и сочинительство не дают состояться исповеди, тянут повесть на дно. «Встань и иди» по формату требует искренности, а получается очередное беллетристическое трень-брень, литература травмы.

Текст выдержан в традиции. Я не про «Один день…», а про классику – Толстой «Детство. Отрочество. Юность», Тургенев «Отцы и дети». Брезжит где-то на горизонте и первопроходец отцовской репрессированной темы товарищ Трифонов.

Внутренний замах – развить традицию, достоин уважения. Но вот исполнение подводит. И отец, и сын слишком искусственны, сценарны, слишком много всякого прочитанного и сыгранного к ним налипло. Классический случай: мастерство искушенного цеховика, крепкого автора, не чурающегося работы, не пускает в рай.

Ремесленным пером Нагибин поверяет читателю повесть о мученике-отце и сыне-отступнике. Нет сомнения ни в мученичестве, ни в предательстве. Есть сомнения в верности взятой тональности. Дело не в теме, а раскрытии. Не в постановке пера, а в его наполнении подлинными чувствами, а не той душевной дрянью, в которой признается не только рассказчик, но, пожалуй, и сам Нагибин.

Мы глядим на отца рассказчика в узкую трубочку. И вроде бы такое сужение мотивировано: сын глядит на отца снизу вверх восхищенными глазами. Отец – лучший, отец мудрый, мучимый и гонимый. Но ведь нам неизвестна причина мучений.

Тут не о юриспруденции разговор, а о психологической, гуманистической оценке. И добро бы у нас на отца ничего не было. Но ведь прорывается за всем этим «покаянным» умилением: отец был погружен в поэзию биржи, и он был слаб (как вначале повести отец по-детски возвеличивается, так ближе к концу он по-юношески ставится на место пониже). То есть он из породы стрекоз и бабочек, порхающих по жизни. С таким хорошо быть, но не жить. Вид мармеладовского страдания вынести можно только на час (разве не это с рассказчиком и происходит?). Жена и не вынесла. Завела сыну отчима.

Ложь продолжается. Рассказчик обуреваем приступами совести – вычеркнул отца из своей жизни. Это производит неверное впечатление на чувствительных читателей, привыкших к типажу сталинских времен «отрекся от родителей», «Павлик Морозов». Но позвольте, давайте обратимся к фактам. С отцом героя развелись. Можно, конечно, горевать по биологическому отцу, но юридически тут уже вряд ли раскрутишь тему предательства. Мама и впрямь взяла все грехи на себя. Чего печалится? А если скорбеть, то о ней, выкарабкивающейся самой и ищущей для сына лучшего места под солнцем в отличие от незадачливого отца, свое (и чужое) счастье пустившего по ветру.

Философских вопросов можно набросать еще больше. Есть ли у сына, «забросившего» отца в Рохме основания для терзаний по человеку, который в раннем детстве отплывал спозаранку в мир пиратской развеселой «биржевки» на целый день, внимать поэзии разноцветных бумажек?

Мальчик выдумывает, творит в повести папу и получается очень литературно. Вот, к примеру, та же жизнь в засасывающей житейской рутине походит не то на тургеневские описания отношений Кирсанова с Фенечкой, не то на гончаровское житье Обломова с Агафьей Пшеницыной. Нам рисуют довольно нарочитую картину насильственного (ведь селиться в столицах нельзя) погружения в мещанское болото. Ненависть рассказчика, которым прикрылся Нагибин, к российской провинции велика. Что ж, болото очень может быть. Но от куда оно взялось? Оно ведь и при Горьком было. И при Салтыкове-Щедрине. И при Гоголе. Нагибину бы не помешало это объяснить. Но он выше такого рода вопросов.

Перед нами опять классическая картина лучших людей и противостоящего им быдла. Но быдло это внеидеологическое состояние, это факт антропологии. Почему отец героя лучший? Объяснений, кроме пристрастной аргументации сына нет.

Несколько бытовых упреков, понижающих ценность повести, как выпада в адрес режима. Отец дважды был осужден, и оба раза после отсидки выбивался на должность. То есть кончил жизнь не под забором, не нищим, и даже не дворником или слесарем-сборщиком инструментального мусора. Рассказчик намекает на «таланты» родителя. Но к талантам надобно иметь и пустующие места. Нынче вот таких нет. И таланты не имеют никакой пользы.

Еще бытовая деталь. Отец пугает окружающих рассказом о том, что они едали на зоне крыс. Все в шоке. Что ж, неприятно. Но кроме этого, разве могут такому удивляться люди, которые недавно, в войну вываривали картофельную шелуху и питались ботвой?

А вот другое.1940 год. Рассказчик едет к отцу на зону, захватив в виде гостинца телятины, портвейна, коньяка и много чего. Много ли советских людей тогда едали телятины? Не думаю. Вот где пролегал тогда раздел народного тела: по телятине, по телятине.

Оттого не трогает и возникающее по окончании поездки противопоставление: отец в барак, сын - к девушке в санаторий. Но так было всегда. Всегда были, кто сидит, а кто на воды. Не отправляться же всем в барак? А если так, и здесь имеется в виду отсутствие некоей антифады и соглашательство, то стыдиться надо не санатория, а собственной неспособности вызволить отца из барака или к нему присоединиться.

В отношениях отца и сына, изображенных в повести есть тоже нечто неправильное. Вроде бы понятно сожаление о несделанном: не помог, не был рядом. Но ведь здесь о другом. Рассказ сына об отце – способ неговорения о себе, или утаивания в сказанном совершенно иного неискреннего, отличающегося от того, что звучит в повести.

В муках героя есть некая натяжка, рисовка. «У меня тоже должна быть трагедия. Тема самая актуальная».

В повести есть эпизод, когда рассказчик самокритично оценивает свой вид как показной. Так вся совестливая тематика такова. Человека, взрослого в особенности, можно и должно поддержать. Но невозможно прожить жить за него. При таком раскладе мы имеем дело с какими-то фантомными болями. В том, как выставляет себя герой со своей болью – предвестие современной обманной неискренней ноющей литературы. В этом же оттенок превосходства, победа в вечном соперничестве с отцом. Удовлетворенный эдипов комплекс. Я поднялся выше отца. Я победил его, даже мама осталась со мной. Я снисходил до него, он был в моей власти (что естественно не соответствует действительности – отец прожил свою, а не предписанную ему рассказчиком жизнь).

Нагибин полагает неизбежность предательства со стороны детей. Но его финальный финт, отягчающий трагедию (они поменялись местами) – чистой воды литературщина. Сперва отцы заботятся о нас, потом мы о них. Но значит ли это, что мы меняемся местами? Дикая выдумка. Отец – детище рассказчика лишь в том смысле, что выдуман, высосан им беллетристически из пальца. Возможно ли большее предательство, чем растворение живого отца, памяти о нем в олитературенном персонаже?

Интуитивное ощущение правды и неспособность ее полноценно в открытую выразить, вот что заметно в повести «Встань и иди». Текст - словно изворотливое проговаривание подлинного, растворившегося в свободных психоаналитических ассоциациях. Истина, упрятанная в ложь.

Лжет Нагибин и в дневниках. Нигде так самозабвенно не лгут люди как в дневниках.

Но вот эта болезненность и сокрытие как ни странно свидетельство подлинности и живости им написанного. Такой искривленный, дрожащий от страха за свое Я, позу, писатель все же ценнее нынешнего никакого, которому плевать на всех и на все, у которого за спиной нет ни страхов, ни предательства, потому что он настолько примитивен, что о чем-то таком даже отдаленно не подозревает.

Повесть Ю.Нагибина "Встань и иди " я бы назвала исповедью сына, откровенным анализом своего отношения к отцу, незаслуженно репрессированному и изолированному от семьи, от любимой Москвы.
Слово "отец " даёт весомость в своем значении, но отец Сергея после десятилетних ссылок, жизни в других городах (проживание в Москве ему было запрещено ), внешне никак не подходил к весомому и важному слову "отец", тщедушный, сухонький человек, но с какой огромной силой воли, с неугасимой верой в то, что встреча с семьёй и любимым городом не за горами...
Очень трудно читать эту психологически тонко написанную повесть, это анализ и размышление, это самобичевание и признание в предательстве сына к отцу. Но в тоже время - это смелый поступок рассказать о своей боли, которая останется в сыновнем сердце до конца дней.

Нас двадцать миллионов.
От неизвестных и до знаменитых,
Сразить которых годы не вольны,
Нас двадцать миллионов незабытых,
Убитых, не вернувшихся с войны.
Р.Гамзатов

Люди, одним себя мы кормим хлебом,
Одно на всех дано нам небо,
Одна земля взрастила нас.
Люди, одни у всех у нас тревоги,
Одни пути, одни дороги,
Пусть будет сном и мой рассказ.
А.Розенбаум

Писатель Юрий Нагибин рассказывает о своём лучшем друге детства Павле, соседу по дому в Москве.
Другу, с которым он проводил много времени - ходил к нему в гости, знал его семью...посещал с ним одну школу. Вместе с героями рассказа, мы пройдёмся по переулкам Москвы.
Прочитав, вы узнаете как растут, как общаются, кем мечтают стать и чем интересуются друзья.
Павел прошёл по возрасту и его взяли на военную службу.
Он погиб, сгорел вместе с другими бойцами в сельсовете деревни Сухиничи, но не вышел из дома с поднятыми руками. Не сдался.
Юрию очень не хватает друга и он мечтает чтобы все убитые вернулись...

Героя своего рассказа "Терпение" Юрий Нагибин назовёт Павлом.

Знаете, за эту повесть я бы поставила 10 баллов, а не 5!

"Квасник и Буженинова "!
А это скажу я вам - маленький шедевр!!!
Заставил Ю.Нагибин плакать, читая эту повесть!
В чём же дело? Всё просто и сложно одновременно!
Мне, как закоренелому скептику в отношении любви (т.к. давно у меня не любовь, а привычка, к мужу, естественно ) прочитать о такой настоящей любви князя великого рода Голицыных (он же Квасник ) к обычной простолюдинке, шутихе, грязнуле Бужениновой. Ох! Через какие унижения чести и достоинства человека пришлось им пройти, испытать, вынести всё на себе, это просто крик души!
Как можно так издеваться над людьми?????
Но..., засветит солнце, поселится любовь в душе и сердце, которая сотворит чудо!
Кто не читал, Читайте и вы не пожалеете!