Щегол

And, increasingly, I find myself fixing on that refusal to pull back. Because I don’t care what anyone says or how often or winningly they say it: no one will ever, ever be able to persuade me that life is some awesome, rewarding treat. Because, here’s the truth: life is catastrophe. The basic fact of existence—of walking around trying to feed ourselves and find friends and whatever else we do—is catastrophe. Forget all this ridiculous ‘Our Town’ nonsense everyone talks: the miracle of a newborn babe, the joy of one simple blossom, Life You Are Too Wonderful To Grasp, &c. For me—and I’ll keep repeating it doggedly till I die, till I fall over on my ungrateful nihilistic face and am too weak to say it: better never born, than born into this cesspool. Sinkhole of hospital beds, coffins, and broken hearts. No release, no appeal, no “do-overs” to employ a favored phrase of Xandra’s, no way forward but age and loss, and no way out but death. [“Complaints bureau!” I remember Boris grousing as a child, one afternoon at his house when we had got off on the vaguely metaphysical subject of our mothers: why they—angels, goddesses—had to die? while our awful fathers thrived, and boozed, and sprawled, and muddled on, and continued to stumble about and wreak havoc, in seemingly indefatigable health? “They took the wrong ones! Mistake was made! Everything is unfair! Who do we complain to, in this shitty place? Who is in charge here?”]

Думать о том, что с мамой может что-то случиться, было особенно страшно ещё и потому, что отец был таким ненадёжным. Ненадёжным - это ещё мягко сказано. Даже в хорошие дни он мог, например, потерять чек с зарплатой или напиться и заснуть, оставив в квартире дверь нараспашку. А уж если он был в плохом настроении - то есть почти всегда, - ходил встрёпанный, красноглазый, в таком мятом костюме, будто он в нём катался по полу, и источал такую нечеловеческую застылость, словно какой-то предмет под давлением, который вот-вот взорвётся.