Пушкин в жизни. В 2 томах

​Марина Цветаева, в письме Пастернаку: Пушкина убили, п.к. своей смертью он не умер никогда, жил бы вечно, со мной бы по Мёдону гулял. Я с Пушкиным мысленно с 16 лет всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, ни малейшего соблазна.
Это было написано в 1931 г., ровно через 100 лет после женитьбы Пушкина на Гончаровой, к которой Марина ревновала больше, чем к пуле, убившей поэта (у Марины и Гончаровой были одинаковые зелёные глаза и близорукость).
Но как гаснет звезда, а свет от неё продолжает жить ещё долгое время, так и Марина до сих пор, и не по Мёдону уже, а по Москве 21 века, прозрачно и светло прогуливается с Пушкиным: стоит только взять томик Марины..
 
Книга Вересаева — компиляция из воспоминаний о Пушкине: выдержки из дневников, писем, мемуаров его друзей и просто современников, собранные в гармоническом порядке живой ткани течения жизни.
В пейзажах воспоминаний, словно при проявке фотографий (ах, Пушкин не дожил всего 2 годы до изобретения фотографии и кончились бы споры о внешности Поэта, столь же изменчивой, как и воспоминания о нём), бережно проступают очертания Москвы, Питера, Востока, и по прозрачно, ласково вспыхнувшим улочкам 19 века, прогуливаются голоса и души умерших людей, не замечающих, что они давно уже умерли, словно кончился мир, погасли звёзды на небе а свет от них ещё живёт.
Уже в Раю взошло солнце вечной жизни, все счастливы и Пушкина обнимают Лермонтов, Цветаева, Набоков, оглядывающийся с грустной улыбкой на подходящего к ним, обнимающим солнце — Достоевского.
Я стою возле них, в голубых цветах и не решаюсь подойти..
Набравшись смелости и воздуха в маленькие серые крылья, тихо подхожу, дотрагиваюсь до тонкого крыла Марины, словно бы накинутого на её плечи с ласковостью пухового платка.
Он не видит меня и голос её из-за плечей, по ту сторону, говорит радостно: Мой Пушкин!
А я робко держу двумя пальцами её светлое крыло и тихо говорю: Моя Марина…
Набоков удивлённо оборачивается на меня. Оборачиваются и Достоевский, Лермонтов…
И вот, меня замечают все. Пушкин смотрит на меня! Мне стыдно: райский загар стыда на лице моём…
Замечаю, что в пальцах моих, я продолжаю держать краешек крыла Марины.
Все странно смотрят на меня: как ты здесь оказался? Кто ты? Уж больно похож на карманника райского (улыбается Достоевский).
Хочется провалится в цветы… Целую крыло Марины, совсем как мальчишка, кончик бального платья, и убегаю, спотыкаясь о спящего в цветах ангела: Есенин.
 
Всё это было и будет не скоро, а пока, по вечереющим улочкам Москвы прогуливаются стройные голоса, мужские и женские, говоря о Пушкине, не замечая ни своей смерти, ни его.
Когда умирал дядя Пушкина, стихотворец, он на своей постели, как и полагается рыцарю от искусства, произнёс что-то о сопернике своём по перу, нанеся выпад, как шпагой.
Пушкин на этих словах вышел из комнаты, шепнув родным, чтобы и они вышли: он желал, чтобы последними словами поэта были именно эти величественные слова: поэт наедине со смертью и музой, и последний, бесстрашный бросок во тьму.
Какое дивное понятие о чести, смерти и душе!
Прекрасно и.. страшно, потому как умирающий остался совсем один.
Никто не слышал пошлого бреда и стонов умирающего, кроме музы, преклонившей колена возле постели.
А потом осталась одна муза, в фатально и гладко-пустой комнате: страшно войти в такую комнату — за ней начинается вечность.
Быть может, и жизнь Пушкина оборвалась именно так, на высоте поединка?
Нет, не жизнь — смерть оборвалась, зарифмовавшись с бессмертием.
Сестра Пушкина, Ольга, писала, что у него здоровье и нервы были сильно расшатаны, и что если бы его не убили, он вскоре бы умер сам.
Почему-то представляется мрачный образ.. слабеющего с годами Пушкина, жалкого, немощного и даже.. сходящего с ума.
Пушкин и правда боялся сойти с ума. Вы только представьте, как трагически надломилась вся русская литература!
Как это невыносимо, до слёз, звучит: сумасшедший Пушкин! От ревности…
Вот он заперт в больнице доктора Фуко и пишет там что-то бредовое… сумасшедшее солнце русской поэзии!!
Седое солнце! Его посещают бледная и печальная Гончарова с плачущими и перепуганными детьми (через окошко — седое солнце), надменный Дантес, жалеющий Пушкина.
Лермонтов посещает его и Достоевский, у которого случается припадок возле железной двери с рычащим Пушкиным.
 
Быть может даже.. мир оборвался и кончился тогда же, со смертью Пушкина, и мы не заметили этого, и Достоевский, Толстой, Сны Серебряного века, Освенцим и ад мировых войн, лишь смутно пригрезились умирающему миру, последними словами которого была гармоничная жизнь и творчество — Пушкина.
Княгиня Смирнова писала кому-то о мимолётном, прозаическом:.. а на левом берегу Тьмы была…
Боже! звучит как название какого-то дивного романа не только о Пушкине, но о всех нас: Тьма — название речки в Твери.
Ах, если бы Пушкин стрелялся именно там, на левом берегу Тьмы!
Это была бы апокалипсическая дуэль в конце мира с силами пошлости и мирового зла.
 
Я не знаю, сколько Вересаев собирал все эти материалы о Пушкине, зарывая сердце в мемуары и как не сошёл с ума.
Хотя, нужно проверить, может после этого он и сошёл с ума.. 
А вообще, было бы славно, если бы писатель, написав свой главный шедевр, сходил с ума и выбрасывался из окна.
Это бы более ярко и зримо очертило ад творчества и отшатнуло бы от него всех лишних.
Писатель бы с трепетом шёл к своему столику, быть может, целуя со слезами на глазах, друзей своих и родных, становился бы на колено перед своей милой кошкой, и, обнимал бы её, что-то нежно шепча ей на ушко… а потом удалялся бы в комнату и запирал дверь.
Страшная тишина пишущего человека…
Кто-то из друзей решился бы приложить ухо к двери, за которой бы ему почудился космический холод и тёмный шум бескрайних, звёздных пространств.
А потом, утром, к удивлению многих, писатель выходил бы живой и печальный, быть может даже — хмельной: он не написал шедевр и наверное не напишет..
Жена, быть может, даже обидится, и верный друг, стоя возле неё, убирая руку с её бедра, странно так улыбнётся.
Я даже думаю, что будут те, кто… намеренно, в здравом уме выпрыгнет в окно, желая подтасовать шедевр.
 
Лежу на диване с книгой Вересаева, держа её на коленях: в этой позе Пушкин писал, бросая исписанные листы под кровать, а под ней — не пол и лунный блеск, а звёзды текут: кровать — над бездной, и бросает он свои шедевры — в вечность, нам.
Смотрю на вечернее окошко и улыбаюсь: почему в мире так разделено искусство писательства от искусства чтения?
Ведь есть же совершенные шедевры прочтения.
Иной раз до такого райского холодка счастья вдоль всего позвоночника дочитаешься.. что хоть в окошко выпрыгивай.
Но люди то ничего не поймут, у виска разве что покрутят.
Есть что-то таинственное в непрерывном чтении осенней лиственности воспоминаний 19 века самых разных людей: пуантилизм воспоминаний.
Нарастает почти райское напряжение, не замечаемое при чтении мемуаров одного человека.
 
Лежу на диване, читаю Вересаева, и, ей богу, кажется, что лежу я на диване в 19 веке в своей костромской губернии.
За окошком проехала карета, наверное, с милой Нащокиной.
Синица поёт… боже мой! В 19 веке синица же пела точно так же!
Скучно как-то… не просто скучно, как в 21 веке при чтении или прогулке, а — томительно-скучно.
Даже почесать бедро хочется как-то.. изящно.
Хочется приволокнуться за княгиней Ушаковой, хотя я и женат, вызвать на дуэль соседа, а лучше - политика какого-нибудь.
Поворачиваю голову к сеням и хочу позвать своего повара Митрофана.
Даже губы произносят слова: милый, крыжовникового варенья принеси… его Пушкин любил.
И осекаются губы. Нет у меня повара. И Ушаковой нет, и кареты даже нет.
Кошка у окна сидит и странно смотрит на меня.
Не менее странно смотрит на меня и жена: на коленях у ней лежит томик Есенина.
Скучно.. томительно-скучно.
 
Трансцендентное чувство при чтении: словно я умер и душа моя, нежным призраком-вором, проникает в чужие дома людей 19 века, крадётся шёпотом шагов к столикам, проходя мимо украшений в шкатулках, мирно спящих женщин и мужчин, и, открывает ящички, читая воспоминания и письма с почти райским наслаждением, адреналином даже: вот-вот проснуться владельцы писем!
Спите, хорошие мои, вы умерли уже давно, как и я…
А иной раз я ловил себя на мысли при чтении, что у меня в руках не книга, а волшебный радиоприёмник искусства: я кручу ручку и ловлю разные станции времён, листаю голоса…
Вот бархатный голосок Танюши, прекрасной цыганки, к которой Пушкин заехал в кабак незадолго до венчания, и попросил спеть что-то. Она и спела..
Таня задумалась, закручинилась о своём милом, которого жена увезла от неё, и запела такую печаль про пыльную дорогу и одинокого коня, что не сразу опомнилась, услышав плачь.
Когда она взглянула на Пушкина, он, взявшись руками за свою курчавую голову, рыдал, и, посмотрев с тоской сказал: что же ты поёшь, Таня? Ты же мне беду пророчишь!
Нечто подобное было на мальчишнике Есенина, перед его женитьбой на Софье Толстой, когда его его знакомая вошла к нему в комнату а он сидел на кровати, обхватив руками спинку с шишечками кровати, и плакал.
Единое предчувствие тупика. Бегства от… чего? Себя?
Такой нравственный тупик и кручина бывает перед дуэлью, а тут.. женитьба, любовь.
Дуэль с любовью? или с тем, что за ней?
 
Дважды упоминается в книге, как Пушкин рыдает: 2-й раз, во время родов жены.
Он писал, что убежит со 2-х родов.
Мучительный момент для мужчины вообще, а тут, словно бы тайный ответ на вечный вопрос: любил ли Пушкин жену?
В одном рассказе Хемингуэя описывается, как мужчина, слыша, как его жена рядом с ним мучается родами всю ночь и кричит, как на пытках, которым он — виной, не выдержал этого ада безмерного (ибо у женщины в этом аду есть опора — боль телесная и ощущение ребёнка, ариаднова пуповина надежды выхода из этого ада. Говорю это как присутствовавший однажды на родах подруги: ад для эмпата. Несколько седых волосков осталось после этого на память.) и покончил с собой.
Удивительный символизм: Пушкин симметрично оплакал рождение жизни, и… смерть, свою, грядущую, во многом из-за жены.
В этом смысле в книге потрясает фокусировка разных прожекторов воспоминаний, по разному, со всех сторон освещающих Гончарову и Пушкина и о дну из главных трагедий русской литературы: комната трагедии буквально залита светом и похожа на поверхность луны.
 
Цветаева называла Пушкина — огончарованным.
Тяга гения, переполненности, к пустому месту. Поэт хотел того всего, в котором сам был нуль: тоска по небытию — почти есенинское зеркало Чёрного человека.
Рифма через строку со всей возможностью смысловой бездны в промежутке. Разверзлась.
В отношении этой трагедии в основном принято негласное осуждение Гончаровой, но на самом деле, из накрапывающего пуантилизма воспоминаний о ней, складывается трагичнейший и уникальный, первый в России образ маленького человека а-ля Достоевский.
Поразительно, как гонор, гордыня и презрение к этой несчастной женщине, помешали русской литературе создать невиданный по силе шедевр.
 

Многие барышни того времени, на самом деле были в рабстве нравственной и физической затравленности ещё больше, чем крестьяне: крепостные духа.
Мать Гончаровой была настоящим тираном и религиозным фанатиком, требующей от дочерей тотального подчинения, заключая цветущие юные сердца не в тесные корсеты, но в смирительные рубашки безмолвия: учили не высказывать своего мнения, подавлять его и стыдиться, а находясь при мужчине — все его мысли, самые вздорные, принимать за истину и подчиняться ему, насилуя свои самые нежные чувства.
Усугублялось это тем, что мать била детей, а когда Гончарова писала письма Пушкину, мать, словно тёмный ангел у неё за спиной, диктовала за неё оскорбления и мерзости.
Цветаева писала, что Пушкин, выходя за Гончарову, взял вместе с ней и Дантеса: столь монолитны они в своей роковой устремлённости друг к другу: все трое.
 Разрушительное, тёмное начало матери Гончаровой, целилось в Пушкина ещё до встречи её дочери с Пушкиным.
 
Можно ли ожидать, что в таких условиях вырастет не сломленный человек?
Намеренно хочется остановится в этой книге на Гончаровой и Пушкине — сосредоточии жизни Пушкина.
Русская Золушка.. приходящая на бал чуть ли не в рваных туфельках (зато мама — блистает!), и робеющая Наташа до слёз стыдится приглашения Пушкиным, на танец: её уводят в сторону и сжалившаяся княгиня даёт ей свои туфельки.
В сказке, Золушка теряет туфельку, а тут… Пушкин теряет голову, а потом — жизнь.
Что искал Пушкин в Гончаровой? Странное созвучие фамилии с известным и стихом Пушкина — Анчар, о ядовитом но прекрасном древе, росшем как бы посреди вселенной, от которого умирает гг.
Иной раз кажется, что Пушкин, общаясь с Гончаровой, ведёт какой-то закадровый диалог со своей судьбой, с вселенской пустотой и красотой своей души: он то зевает от скуки с Гончаровой, то рвётся к ней: словно бы Пушкин женился на самой жизни, бессмысленно пустой, прекрасной, таинственной и… с надломленным детством.
Сама Наташа то плачет, что от Пушкина выходит Смирнова, с которой он смеётся (с ней он молчит), то ревнует Пушкина к стихам и ненавидит их.
 
Да, это не невежество и глупость Гончаровой, не понимающей высокого искусства, это именно.. женская ревность к музе, которая разлучает её с любимым и даже делит с ней ложе. 
Экзистенциальная первая брачная ночь: женщина и солнце на постели..
Но почему она плачет навзрыд, уткнувшись в подушку лицом и сжимая рукой простыню так, как Пушкин комкает с чувством неудавшийся стих?
Всё просто: Пушкина нет на постели. В окошко светит солнце и лежит на простыне с несчастной женщиной.
Пушкин рано встал и ушёл к друзьям, забыв про жену.
Пушкина сравнивали с Байроном и пророчили Гончаровой участь его несчастной жены.
К слову сказать, у Байрона, точнее, у его жены, была не менее экзистенциальная брачная ночь: утончённая, робкая, нежная, она была мягко говоря удивлена… анальному сексу.
Поставим рецензию на паузу.
 
«Звездой велосипедных спиц» мелькает жизнь Пушкина в стремительности воспоминаний.
Пушкин на войне на войне в Арзруме, при генерале.
Он отвлекается на миг… смотрит — нет Пушкина: он один несётся на коне вдалеке, с саблей в небо, на вражеское войско.
К нему пришли на помощь и войско отступило. Мальчишество, или.. заигрывание со смертью, как с женщиной?
А вот и дивный эпизод из Сибири, где Пушкин собирал материалы для «Пугачёва» ( к слову, крестьяне донесли на него, подумав, что он подбивает народ на новое восстание, даже посчитав его за Антихриста: длинные ногти, устрашающие бакенбарды.. любопытно, что на войне Пушкин был облачён в чёрное, и многие считали его за полкового священника: два полюса души Пушкина — демоническое и ангелическое) — Пушкин как бы предвосхитил известный стих Блока, даже став его соавтором (читал ли Блок эти воспоминания?) — Есть игра, осторожно войти...
 
Пушкин верил в магнетизм и влияние мысли на другого человека и мистику цифр (к слову, любопытная рябь цифр, мною подмеченная: Дантес заманил на свидание Гончарову, шантажируя её на связь с ним и бегство из России — ну настоящий Черномор, похищающий душу России, — угрожая убить себя — 2 ноября. В этот же день 1895 г. умер Дантес.
2 ноябри 1833 г. Пушкин покупает диван из красного дерева, на котором он умрёт — интересно бы узнать где росло это дерево… возможно, на Африканской родине Пушкина. Под этим деревом быть может признавались друг другу в любви или разыгралась трагедия).
По иронии судьбы, эта мысль — чужая, а точнее — мысли, чужие, словно тысячи пуль, пущенные как бы из того вражеского войска, на которое нёсся поэт и потом как бы исчез, вновь проявились спустя года и вонзились в него — разом.
На что, на какую тьму жизни нёсся Пушкин тогда в одиночестве?
Не понятно, почему до сих пор в живописи нет этой экзистенциальной картины души, в тесном мундире жизни (который срезали с умирающего поэта, словно тесную кожу змеи) несущейся на грозовую и чудовищную тьму.
 
К концу книги, воспоминания, порой из 2-3 строчек, мерцают с таким микеланджеловым пульсом напряжения, что ощущается жаркая плоть воздуха того времени и страницы, как фотографии, намокают пейзажем трагедии.
Вот проступают летучие черты Гончаровой, порхающей в голубом платье на балу (до этого она дивно торговала.. стихом Пушкина — Гусар, продав его в 3 раза дороже: нужны были деньги на платье.
Издатель вышел рассерженный из комнаты, а Пушкин, сидящий у двери, с грустной улыбкой заметил: , что, с женщинами сложнее договариваться?)
Иной раз кажется, что в то время женщины танцевали.. чтобы не сойти с ума от убожества и неволи духовной жизни, нуждавшейся в лирическом выплеске яркой свободы души.
Отожмём паузу рецензии..
 
В это время жизнь Пушкина сходила с ума. Да, так бывает. Со всех сторон жизни: искусство, политика (планы царя Николая на жену Пушкина и на его музу, одновременно), друзья и недруги, эпоха, любовь — все, вольно или невольно, противостояли душе поэта и разрывали её: физически чувствуется нехватка воздуха ближе к конце книги, более того, чувствуется экзистенциальный детектив преступления: словно кто-то.. взял незримую душу и красоту, в заложники, и всем на это равно плевать: мы привыкли говорить о феминизме угнетённой женственности, но о феминизме изнасилованной истины и красоты — мы забываем, делая вид что их нет и что всё с ними хорошо, раз нам — хорошо.
Пушкин, как и положено поэту, вступился за красоту, почти по Достоевскому, дополнив его мысль: Красота спасёт мир.
А кто спасёт красоту? Кто чувствует её боль и крик о спасении?
 
Здесь уже не человек наедине с врагом, а душа, наедине с пошлостью жизни и экзистенциальной пустотой.
Трагически очерчивается не судьба поэта, но жизнь красоты и души на земле: они — словно бы лишние на этой безумной земле.
Всё чаще к концу книги проступает мрачный образ барона Геккерена, чья тень апокалипсически вырастает словно бы выше домом, деревьев, эпохи: в этом образе узнаётся что-то до боли знакомое и сегодня и 2000 лет назад.
Мелькают слова в адрес Геккерера и Дантеса, которого он усыновил: педераст, пассивный..
К слову, символичный до предела эпизод, когда уже смертельно раненый поэт ехал в карете с друзьями и увидел едущую мимо прелестную карету Борха и Голыциной.
Поэт ласково прошептал: вот, образцовая пара..
В душе читателя вспыхивает образ нежной семейно пары, почти тургеневской, без измен и с чистой любовью..
И вдруг, Пушкин, через паузу, с грустной улыбкой: жена живёт с кучером, а муж.. тоже, с кучером.
Карета словно бы ехала прямиком — в ад.
 
Кажется, что поэт тоже сошёл в ад: ехал на карете Геккерена, не зная этого.
Дантес, Данте.. душа поэта блуждает в тёмном воздухе своих грехов и человечества: его возможная связь с сестрой Гончаровой — Сашей: зеркальность имени и выкликание своей судьбы в отражении почти Есениского чёрного человека.
Зеркальная же тема женитьбы струсившего Дантеса на другой сестре Гончаровой — Екатерине, которая вскоре после гибели Пушкина, умрёт при родах: фактически, Дантес убил двоих.
В мучении предсмертных, Пушкина, тоже было что-то от родов: тело в муках рождало — душу.
Пушкину противостоит не совсем человек, а нечто апокалиптическое, пред пустой яркостью и мнимой свободой которого преклоняется весь свет: именно эта пустота словно бы от века убивала красоту на земле и в итоге убьёт на земле и саму поэзию, свободу.
Встаёт ирреальный образ чего-то безобразного, от слова — без образа: его враг — это и не мужчина и не женщина, без чести и души человек, не имеющий Родины, ложный космополит, у которого много — родин.
 
И вот, свершается трагедия.
Быть может, Пушкин, этой экзистенциальной дуэлью с пустотой жизни, написал одну из лучших и самых сильный, пророческих даже, страниц в русской и мировой литературе?
Здесь есть всё: Достоевский, Набоков, Цветаева, Толстой, Сартр, Чехов..
Пойти на дуэль в тот день, когда получено приглашение на похороны… это сильно: приглашение на казнь (к слову, гг одноимённого романа Набокова, символизирует в некоторой мере, Пушкина, поэта в конце мира).
Близорукая Гончарова, не увидевшая мужа, по дороге на… казнь (символично).
Секунданты, словно хор древнегреческой трагедии и рока, предчувствовавшие страшное и ронявшие перед толпой оружие, дабы их заметили… 
Но красоту, душа и бога в мире не видят, занятные как всегда — собой.
Кажется, что всё человечество исчезло и на Чёрную речку, на Левый берег Тьмы, едут два человека, выяснить судьбы мира.
Свершилось. Подлый выстрел не доходя до барьера и выстрел их последних сил — поэта, умирающего.
Пушкин едет в карете, словно.. Каренина.
Да-да, именно этот образ приходит на ум. Здесь свершился первый в мировой литературе поток сознания и осознание пустоты жизни и взгляд на жизнь со стороны и прощение всего и вся и осознание мрачное, что всё это свершится снова, пусть и в другом веке, но вместо поэта будет.. Россия, или что-то ещё.
Вместо красного мешочка, как в романе Толстого, красная от крови ладонь. Воспоминание о неком Зубове, с которым он стрелялся когда-то: важный момент в Карениной, когда Анна в конце романа, в карете, обратила внимание на лавочку зубного врача.
 
Пушкина словно бы затянуло под зубчатые колёса чудовищной машины, перемалывающей людей и красоту.
Страницы воспоминаний после дуэли — сильнейшие в художественном плане и равны по напряжению лучшим страницам Карамазовых (сцена в комнате Илюшечки) и Карениной.
Гениальная «Смерть Ивана Ильича» Толстого — почти меркнет на фоне последних страниц воспоминаний.
Пушкин порывается покончить с собой, взявшись за пистолет, сдерживает крик от боли, чтобы не тревожить жену (символично, Наташа сходила с ума после женитьбы, не слыша своего голоса в одиночестве, а теперь.. не слышит голос мужа и снова сходит с ума).
Пушкин прощается с милыми друзьями своими — книгами, а потом, в бреду, взяв руку друга ( Даля), и, думается, взяв за руку каждого из нас, лезет, возносится куда-то выше, выше, по книжным полкам и лазурно вспыхнувшему потолку, за которым его словно бы встречают новые друзья, плоть от плоти души его: Лермонтов, Пастернак, Есенин, Цветаева, Платонов, Набоков, Достоевский, Бунин…
 
В этот миг, всё вокруг Пушкина дышит истиной и впервые веришь, что она существует.
Все впервые стали собой — вечными, душами.
Гончарову уже не хочется винить, только обнять, так сильны её страдания: после смерти поэта, её судороги на постели были столь сильны, что ноги равнялись с лицом: она, красавица, потеряла зубы в судорогах отчаяния.
Муж умер, а она, словно свет от умершей звезды, продолжала содрогаться за него, словно Дантес выстрелил и в неё.
 
Последнее письмо Пушкина, в день трагедии, было к детской писательнице Александре Ишимовой, чьи рассказы он читал утром перед дуэлью.
Цветаева потом заметила, что последнее письмо Пушкина, было — к ней.

Айвазовский - Прощание Пушкина с морем.

Книга во многом уникальная – потому что не смотря на всю ее фактическую достоверность и на то, что автор (кроме предисловия) не написал ни своего слова – это все-таки художественное произведение, где Пушкин выступает в роли литературного героя. Книга Вересаева не о Пушкине-литераторе, поэте, писателе, а о Пушкине – живом человеке со своим характером, со своими достоинствами и недостатками.
Это произведение – осмысление длительного, кропотливого труда Вересаева по изучению жизненного пути и черт характера Пушкина; в хронологическом порядке от кратких биографий родителей Пушкина до судьбы его вдовы и детей после гибели поэта расположены воспоминания современников. Авторского текста нет. Но собирая свой «свод свидетельств», безусловно обширнейший, в каком-то смысле даже энциклопедичный, Вересаев все равно отобрал для своего произведения в основном то, что «играет на руку» его теории о двуплановости Пушкина, вполне сознательно исключая не только то, что ей противоречило, но и практически все, что касалось творческой деятельности.
Уникален и жанр книги, придуманный Вересаевым, - литературный монтаж, мемуарная мозаика - но читается на удивление легко и действительно перед глазами предстает совсем другой Пушкин – не картинка из учебника, не бронзовый памятник, а живой человек, настоящий, противоречивый, а потому – завораживающий.
Сам Вересаев, полагая, что избранная им форма подачи материала и выбранный стиль литературного монтажа наиболее подходят для показа «живого Пушкина, во всех сменах его настроений, во всех противоречиях его сложного характера, во всех мелочах его быта», все-таки в предисловии обмолвился, что при подготовке книги, при обработке материала из всех свидетельств отвергал «лишь явно выдуманное» и что «многие сведения, конечно, недостоверны и носят все признаки слухов, сплетен, легенды – но ведь живой человек характерен не только подлинными событиями своей жизни – он не менее характерен и теми легендами, которые вокруг него создаются, теми слухами и сплетнями, к которым он дает повод».
Вообще, Вересаев написал к «Пушкину в жизни» подробные предисловия (книга выдержала несколько изданий, при этом автор от издания к изданию дорабатывал свой труд; более того, это произведение вызвало обширную полемику) из которых явной становится его позиция и авторская концепция, а также масштаб проделанной им работы – потому их обязательно читать вместе с книгой.
Лично мне это произведение очень понравилось: и грандиозностью авторского замысла, и конкретикой своей, и наполненностью историческими фактами и атмосферой времени – но больше всего своим стилем хроники – где за скупыми словами встает личность удивительного человека. Вообще, то, что я взялась читать это произведение исключительно из интереса к личности Пушкина. И не разочаровалась: эта книга одновременно и серьезный научный труд и исторический художественный роман – это сочетание, удивительно поначалу, потом кажется единственно правильным. От чтения остались исключительно приятные впечатления, особенно понравились главы о тех событиях и периодах жизни Пушкина, которые и раньше интересовали больше всего – о лицее, что связано с личными воспоминаниями, о пребывании в Болдино и, разумеется, трагические главы о дуэли и смерти.

...И как будто я стояла рядом...видела все...чувствовала...
ОЧЕНЬ!!!

Книга конечно ошеломляет огромным массивом собранной в хронологическом порядке материалом – писем, воспоминаний, анекдотов, да, безусловно Пушкин - «как живой»… К сожалению идея автора отбросить любое творческое начало из повествования, т.е. желание представить Пушкина без творчества, а его биографа без права на критическую обработку собранного материала, мне кажется весьма сомнительной. Вересаев заявляет: "Критическое отсеивание материала противоречило бы самой задаче этой книги". И это очень видно, одни приводимые свидетельства и факты проигнорированы, другие вообще не проверенны, откровенная ложь и правда свалены в одну кучу. Например, зачем приводить заведомо сфабрикованные т.н. «воспоминания» дочери А. Смирновой-Россет, настолько грубо «сработанные», что просто стыдно публиковать их в серьезном исследовании? В отношении «воспоминаний» другой злобной сучки Араповой я бы тоже была очень осторожна – то, что где-то кто-то видел намек или подозрение, никак и нигде не подтвержденное, кроме известного ОБС, у неё преподнесено чуть ли ни как твердо установленный факт, разумеется стыдливо прикрываемый неуклюжими фиговыми листами в духе «мне говорил №…, что он слышал от Х …С тех пор барон имя-рек стал очень плохо относится к Пушкину ...» и т.д. и т.п. Я понимаю её мотивы обелить мать, на которую свалили всю вину за смерть Пушкина, но зачем же это делать так неуклюже и нечистоплотно за счет самого поэта? Ну и наконец наверное уже не надо было приводить без всяких комментариев по части достоверности бертеньевскую байку о каком-то супер-рандеву в австрийском посольстве между Пушкиным и Д.Фикельмон – даже если во времена Вересаева ещё существовала версия о любовной связи двух вышеуказанных лиц, то в любом случае язык изложения, в точности копирующий стандартные клише лав-стори бульварных романов, как бы вполне очевидно говорит об, извините за мой французский, полной лаже…Это только самые бросающиеся в глаза несуразности и нелепости в вересаевском тексте, на деле их куда больше, причем под некоторыми из них автор справедливо указывает сноски с комментариями касательно сомнительности или неточности данного свидетельства, но многие другие в этом плане почему-то игнорируются…
Однако даже в таком варианте начинаешь совершенно по-иному воспринимать это затасканное «наше все» - бедный Пушкин, он же все время ходил «на грани», постоянная слежка, постоянная угроза ссылки или каторги, постоянные маразматические придирки параноика Бенкендорфа, испрашивание разрешения буквально на каждый шаг, вплоть до женитьбы, перлюстрация 3-м отделением всех писем, даже самых интимных…Как же они его боялись! И какую же надо иметь силу духа, какую неукратимую потребность творческого порыва чтобы выдерживать эту жизнь в «виртуальной» клетке? Где-то с 30-х гг. запас этой невероятной жизненной силы и созидательной энергии под влиянием обстоятельств начал понемногу иссекать, и известный финал был закономерен и словно «приведен в исполнение» самим Пушкиным…

Даже сейчас, когда изданы горы критической и биографической литературы о Пушкине, в том числе мемуарной, книга Вересаева, написанная в принципиально новом (для того времени) жанре литературно-документального монтажа, представляет наиболее полный свод воспоминаний современников Пушкина в одном издании. Что уж говорить о конце 20-х, когда ещё не существовало ни одной, сколь нибудь полной биографии поэта. Для того времени это был огромный шаг в изучении наследия Пушкина
Но сколько же Вересаеву досталось от ортодоксальных пушкинистов за эту книгу! От критических уколов за разрозненность и отсутствие авторского комментария до прямых обвинений за использование сомнительных источников в попытке осквернить образ Пушкина. Да, Вересаев включил в сборник мнения не только друзей и близких по духу людей, но и недругов, и противников, отказавшись по словам самого Вересаева от совсем лживых воспоминаний.
Но, во-первых, абсолютно объективных мемуаров не существует в принципе: любое живое свидетельство субъективно, в зависимости от отношения современника к известному человеку: от степени его близости, от родства по духу, от политических и жизненных взглядов…
Во-вторых, печальный итог чрезмерного отсеивания биографического материала, мы наблюдаем сейчас. У нас, что ни писатель, то икона. А уж Пушкин, отлакированный, растасканный на цитаты, вырванные из контекста, давно «школьный», хрестоматийный.
У Вересаева именно разноголосица, дополняя друг друга, вступая подчас в противоречие, показывает живого Пушкина, «во всех подробностях и мелочах его живых проявлений». Без такого разностороннего подхода творческая эволюция оказывается неполной, односторонней.
Кстати, все, что подпадает под определение сомнительного, неправдивого источника, в книге помечено звездочкой, так что запутаться трудно.
В настоящее время понимаешь, отчего Вересаев подвергся нападкам.
Отказавшись идеализировать (и идеологизировать) «наше всё», автор сильно мешал советской установке: посадить Пушкина на «корабль революции». Чья канонизация началась в начале 20-х и продолжалась вплоть до конца 30-х. В конце концов, советская цензура наложила запрет на вересаевские книги о Пушкине на основании «некритического подхода автора к отбору исторического материала». А Пушкин превратился в один бесконечный миф: атеист, борец с сатрапом-царем, чуть ли не революционер… Потом этот миф, разрушая, заменили на новые: донжуан… истинный христианин… А научная биография подменялась дилетантским копанием в личной жизни.
Одним словом, односторонние подходы: из крайности в крайность, при этом скользя по поверхности и в биографии, и творчестве.
А вот подход Вересаева возвращает, на мой взгляд, читателя к «очеловеченному» Пушкину,
многокрасочному, яркому и противоречивому облику, со всеми его человеческими слабостями, недостатками, но это не принижает ни таланта, ни многих достоинств, коими также обладал поэт. И который намного глубже и сложнее, чем просто «солнце русской поэзии»…