Возвращение с Западного фронта: На Западном фронте без перемен. Возвращение. Три товарища. Возлюби ближнего своего

— Выпьем, братцы! За то, что мы живы! За то, что дышим! За то, что мы так сильно чувствуем жизнь, что даже не знаем, что нам с ней делать!
— Так оно и есть, — сказал Фердинанд. — Только тот, кто несчастлив, знает, что такое счастье. А счастливец — все равно что манекен, он только демонстрирует радость жизни, но не владеет ею. Свет не светит на свету, он светит в темноте. Итак — за темноту! Кто хоть раз попал в грозу, посмеется над любым электроприбором. Будь проклята гроза! Будь благословенна искра жизни! И так как мы любим ее, не станем закладывать ее под проценты! Да мы лучше погасим ее! Пейте, братцы! Есть звезды, которые продолжают светить каждую ночь, хотя они разлетелись вдребезги еще десять тысяч световых лет назад! Пейте, пока еще есть время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!

Вы заметили, что мы живем в эпоху сплошного самотерзания? Что мы не делаем того, что можем, — не делаем, сами не зная почему. Работа стала для нас делом чудовищной важности. Она задавила все, потому что кругом так много безработных. Какая здесь красота! Я не видел всего этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира из десяти комнат и достаточно денег. А что с того? Разве все это сравнится с таким вот летним утром в саду? Работа — это мрачная одержимость, которой мы предаемся с вечной иллюзией, будто живем так временно, а потом все изменится. И никогда ничего не меняется. Просто диву даешься, глядя на то, что человек делает из своей жизни!

Я сел к окну. Кладбище было залито голубым лунным светом. Сверкающие буквы реклам скакали по верхушкам деревьев, а внизу во тьме мерцали мраморные надгробия. В их безмолвии не было ничего страшного. Близко-близко от них, сигналя, проносились автомобили, скользя светом фар по стертым от времени строкам эпитафий.
Я просидел так довольно долго, думая о всякой всячине. Среди прочего и о том, какими мы тогда вернулись с войны – молодыми, но уже изверившимися, как шахтеры из обвалившейся шахты. Мы хотели сражаться с ложью, себялюбием, бессердечием, корыстью – всем тем, что было повинно в нашем прошлом, что сделало нас черствыми, жесткими, лишило всякой веры, кроме веры в локоть товарища и в то, что нас никогда не обманывало, – в небо, табак, деревья, хлеб, землю; но что из всего этого вышло? Все рушилось на глазах, предавалось забвению, извращалось. А тому, кто хранил верность памяти, выпадали на долю бессилие, отчаяние, равнодушие и алкоголь. Время великих и смелых мечтаний миновало. Торжествовали деляги, коррупция, нищета.

Кестер остановился недалеко от кладбища. Он не поехал ни к Пат, ни ко мне, а просто остановился где-то поблизости. Вероятно, решил, что мы хотим остаться наедине. Мы вышли. Кестер и Ленц, не оглянувшись, сразу же помчались дальше. Я посмотрел им вслед. На минуту мне это показалось странным. Они уехали, — мои товарищи уехали, а я остался...
Я встряхнулся.
— Пойдем, — сказал я Пат. Она смотрела на меня, словно о чем-то догадываясь.
— Поезжай с ними, — сказала она.
— Нет, — ответил я.
— Ведь тебе хочется поехать с ними...
— Вот еще... — сказал я, зная, что она права. — Пойдем...
Мы прошли вдоль кладбища, еще пошатываясь от быстрой езды и ветра.
— Робби, — сказала Пат, — мне лучше пойти домой.
— Почему?
— Не хочу, чтобы ты из-за меня от чего-нибудь отказывался.
— О чем ты говоришь? От чего я отказываюсь?
— От своих товарищей...
— Вовсе я от них не отказываюсь, — ведь завтра утром я их снова увижу.
— Ты знаешь, о чем я говорю, — сказала она. — Раньше ты проводил с ними гораздо больше времени.
— Потому что не было тебя, — ответил я и открыл дверь.
Она покачала головой:
— Это совсем другое.
— Конечно, другое. И слава богу!
Я поднял ее на руки и пронес по коридору в свою комнату.
— Тебе нужны товарищи, — сказала она. Ее губы почти касались моего лица.
— Ты мне тоже нужна.
— Но не так...
— Это мы еще посмотрим...
Я открыл дверь, и она соскользнула на пол, не отпуская меня.
— А я очень неважный товарищ, Робби.
— Надеюсь. Мне и не нужна женщина в роли товарища. Мне нужна возлюбленная.
— Я и не возлюбленная, — пробормотала она.
— Так кто же ты?
— Не половинка и не целое. Так... фрагмент...
— А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» — никогда.