Возвращение с Западного фронта: На Западном фронте без перемен. Возвращение. Три товарища. Возлюби ближнего своего

– А мне, – говорит Альберт, – все ж таки хотелось бы знать: началась бы война, если б кайзер сказал «нет»?
– Да наверняка, – вставляю я, – говорят, сперва-то он и правда не хотел.
– Ну, если б не он один, а еще человек двадцать— тридцать на свете сказали «нет», то, может, и не началась бы.
– Пожалуй, – соглашаюсь я, – но они-то как раз не возражали.
– Странно, если вдуматься, – продолжает Кропп, – мы здесь для того, чтобы защищать свою родину. Но ведь и французы здесь опять же для того, чтобы защищать свою. И кто прав?
– Может, те и другие, – говорю я и сам себе не верю.
– Допустим, – говорит Альберт, и я вижу, что он намерен загнать меня в угол, – но наши профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только мы, и надеюсь, так оно и есть… Однако французские профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только они… С этим-то как быть?
– Не знаю, – говорю я, – так или иначе война идет, и каждый месяц в нее вступают все новые страны.
Возвращается Тьяден. Он по-прежнему взбудоражен и немедля опять встревает в разговор, интересуется, как вообще возникает война.
– Большей частью из-за того, что одна страна наносит другой тяжкую обиду, – отвечает Альберт с некоторым высокомерием.
Однако Тьяден вроде как и не замечает:
– Страна? Что-то я не пойму. Гора в Германии никак не может обидеть гору во Франции. И река не может, и лес, и пшеничное поле.
– Ты вправду осел или прикидываешься? – ворчит Кропп. – Я не об этом. Один народ наносит обиду другому.
– В таком разе мне тут делать нечего, – отвечает Тьяден, – я себя обиженным не чувствую.
– Вот и объясняй такому, – сердится Альберт, – от тебя, деревенщины, тут ничего не зависит.
– Тогда я тем более могу двинуть домой, – упорствует Тьяден, и все смеются.
– Эх, дружище, речь о народе в целом, то есть о государстве! – восклицает Мюллер.
– Государство, государство… – Тьяден лукаво щелкает пальцами. – Полевая жандармерия, полиция, налоги – вот ваше государство. Коли речь о нем, то покорно благодарю.
– Вот это верно, – вставляет Кач, – впервые ты сказал очень правильную вещь, Тьяден, государство и родина, тут в самом деле есть разница.
– Но они ведь неразделимы, – задумчиво произносит Кропп, – родины без государства не бывает.
– Верно, только ты вот о чем подумай: мы ведь почти все простой народ. И во Франции большинство людей тоже рабочие, ремесленники или мелкие служащие. С какой стати французскому слесарю либо сапожнику на нас нападать? Не-ет, это всё правительства. Я никогда не видал француза, пока не попал сюда, и с большинством французов небось обстоит так же: немцев они раньше не видали. Их никто не спрашивал, как и нас.
– Почему же тогда вообще война? – недоумевает Тьяден.
Кач пожимает плечами:
– Должно, есть люди, которым от войны польза.
– Ну, я не из их числа, – ухмыляется Тьяден.
– Здесь таких вообще нету.
– Так кому от нее польза-то? – не унимается Тьяден. – Кайзеру ведь от нее тоже проку нет. У него все есть, чего он ни пожелай.
– Ну, не скажи, – возражает Кач, – войны у него до сих пор еще не было. А каждому более-менее великому кайзеру нужна хоть одна война, иначе он не прославится. Ты загляни в свои школьные учебники.
– Генералы тоже становятся знаменитыми благодаря войне, – вставляет Детеринг.
– Еще знаменитее, чем кайзер, – поддакивает Кач.
– Наверняка за войной стоят другие люди, которым охота на ней заработать, – бурчит Детеринг.
– По-моему, тут скорее что-то наподобие лихорадки, – говорит Альберт. – Никто ее вроде и не хочет, а она вдруг тут как тут. Мы войны не хотели, другие уверяют, что они тоже, и все равно полмира воюет.
– У них там врут больше, чем у нас, – говорю я, – вспомните листовки у пленных, где было написано, что мы-де поедаем бельгийских детей. Молодчиков, которые пишут такое, вешать надо. Вот кто настоящие виновники.
Мюллер встает:
– Хорошо хоть война здесь, а не в Германии. Вы гляньте на изрытые воронками поля!
– Это верно. – Тьяден и тот соглашается. – Но куда лучше совсем без войны.

Канторек, строгий маленький человечек в сером сюртуке, с острым, как мышиная мордочка, личиком, был у нас классным наставником. <...>

На уроках гимнастики Канторек выступал перед нами с речами и в конце концов добился того, что наш класс, строем, под его командой, отправился в окружное военное управление, где мы записались добровольцами.

Помню как сейчас, как он смотрел на нас, поблескивая стеклышками своих очков, и спрашивал задушевным голосом: — «Вы, конечно, тоже пойдете вместе со всеми, не так ли, друзья мои?»

У этих воспитателей всегда найдутся высокие чувства, — ведь они носят их наготове в своем жилетном кармане и выдают по мере надобности поурочно. Но тогда мы об этом еще не задумывались.

Правда, один из нас все же колебался и не очень-то хотел идти вместе со всеми. Это был Иозеф Бем, толстый, добродушный парень. Но и он все-таки поддался уговорам, — иначе он закрыл бы для себя все пути. Быть может, еще кое-кто думал, как он, но остаться в стороне тоже никому не улыбалось, — ведь в то время все, даже родители, так легко бросались словом «трус». Никто просто не представлял себе, какой оборот примет дело. В сущности, самыми умными оказались люди бедные и простые, — они с первого же дня приняли войну как несчастье, тогда как все, кто жил получше, совсем потеряли голову от радости, хотя они-то как раз и могли бы куда скорее разобраться, к чему все это приведет.

Катчинский утверждает, что это все от образованности, от нее, мол, люди глупеют. А уж Кат слов на ветер не бросает.

И случилось так, что как раз Бем погиб одним из первых. Во время атаки он был ранен в лицо, и мы сочли его убитым. Взять его с собой мы не могли, так как нам пришлось поспешно отступить. Во второй половине дня мы вдруг услыхали его крик; он ползал перед окопами и звал на помощь. Во время боя он только потерял сознание. Слепой и обезумевший от боли, он уже не искал укрытия, и его подстрелили, прежде чем мы успели его подобрать.

Канторека в этом, конечно, не обвинишь, — вменять ему в вину то, что он сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тысячи, и все они были убеждены, что таким образом они творят благое дело, не очень утруждая при этом себя.

Но это именно и делает их в наших глазах банкротами.

Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали.

Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас не стал ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко бросались этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу не дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, мы словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим.