Иуда Искариот. Избранное

Я играю оттого, что моё одиночество очень велико, очень глубоко, — боюсь, что оно не имеет дна совсем! Я становлюсь на край пропасти и бросаю туда слова, множество тяжёлых слов, но они падают без звука. Я бросаю туда смех, угрозы и рыдания. Я плюю в неё, Я свергаю в неё груды камней, глыбы утёсов, Я низвергаю в неё горы — а там всё пусто и глухо. Нет, положительно, у этой пропасти нет дна, товарищ, и мы напрасно трудимся с тобою и потеем!

И воспоминания были светлые, озаренные солнцем, зеленой листвой, любовью и смехом. Как будто это была не жизнь, а широкая, мягкая песня, и звуками в ней были они сами, две маленькие нотки: одна звонкая и чистая, как звенящий хрусталь, другая немного глуше, но ярче – как колокольчик.

Чего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солидностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за своё знание.

То маленькое, грязное и злое, что будило в нем презрение к людям и порою вызывало даже отвращение к виду человеческого лица, исчезло совершенно.
В этом горько плачущем и сквозь слезы улыбающемся человеке никто не признал бы холодного и надменного, усталого и дерзкого Вернера – ни судьи, ни товарищи, ни он сам.

Болезни приходят к человеку не случайно, а родятся от несоответствия поступков его с заветами предвечного

Кто любит, тот не спрашивает, что делать! Он идет и делает все. Он плачет, он кусается, он душит врага и кости ломает у него!

Я солгу тебе где-нибудь в другом месте, где ты ничего не ждешь, и это будет интереснее для нас обоих.

Тихо, как паутинку, как горсть лунного света, я понесу мое видение и вплету его в ночные сны.

Когда тысячи убивают одного, то, значит, победил этот один.