Над пропастью во ржи. Выше стропила, плотники. Хорошо ловится рыбка-бананка. Человек, который смеялся. Голубой период де Домье-Смита. Лапа-растяпа

Даже в такой поздний час у Эрни было полным-полно. Больше всего пижонов из школ и
колледжей. Все школы рано кончают перед рождеством, только мне не везет. В гардеробной но-
мерков не хватало, так было тесно. Но стояла тишина – сам Эрни играл на рояле. Как в церкви,
ей-богу, стоило ему сесть за рояль – сплошное благоговение, все на него молятся. А по-моему,
ни на кого молиться не стоит. Рядом со мной какие-то пары ждали столиков, и все толкались,
становились на цыпочки, лишь бы взглянуть на этого Эрни. У него над роялем висело огромное
зеркало, и сам он был освещен прожектором, чтоб все видели его лицо, когда он играл. Рук вид-
но не было – только его физиономия. Здорово заверчено. Не знаю, какую вещь он играл, когда я
вошел, но он изгадил всю музыку. Пускал эти дурацкие показные трели на высоких нотах, вооб-
ще кривлялся так, что у меня живот заболел. Но вы бы слышали, что вытворяла толпа, когда он
кончил. Вас бы, наверно, стошнило. С ума посходили. Совершенно как те идиоты в кино, кото-
рые гогочут, как гиены, в самых несмешных местах. Клянусь богом, если б я играл на рояле или
на сцене и нравился этим болванам, я бы считал это личным оскорблением. На черта мне их ап-
лодисменты? Они всегда не тому хлопают, чему надо. Если бы я был пианистом, я бы заперся в
кладовке и там играл. А когда Эрни кончил и все стали хлопать как одержимые, он повернулся
на табурете и поклонился этаким деланным, смиренным поклоном. Притворился, что он, мол, не
только замечательный пианист, но еще и скромный до чертиков. Все это была сплошная липа –
он такой сноб, каких свет не видал. Но мне все-таки было его немножко жаль. По-моему, он сам
уже не разбирается, хорошо он играет или нет. Но он тут ни при чем. Виноваты эти болваны, ко-
торые ему хлопают, – они кого угодно испортят, им только дай волю. А у меня от всего этого
опять настроение стало ужасное, такое гнусное, что я чуть не взял пальто и не вернулся к себе в
гостиницу, но было слишком рано, и мне очень не хотелось остаться одному.

She was terrific to hold hands with. Most girls if you hold hands with them, their goddam hand dies on you, or else they think they have to keep moving their hand all the time, as if they were afraid they'd bore you or something. Jane was different. We'd get into a goddam movie or something, and right away we'd start holding hands, and we wouldn't quit till the movie was over. And without changing the position or making a big deal out of it. You never even worried, with Jane, whether your hand was sweaty or not. All you knew was, you were happy. You really were.

The best thing, though, in that museum was that everything always stayed right where it was. Nobody'd move. You could go there a hundred thousand times, and that Eskimo would still be just finished catching those two fish, the birds would still be on their way south, the deers would still be drinking out of that water hole, with their pretty antlers and they're pretty, skinny legs, and that squaw with the naked bosom would still be weaving that same blanket. Nobody's be different. The only thing that would be different would be you. Not that you'd be so much older or anything. It wouldn't be that, exactly. You'd just be different, that's all. You'd have an overcoat this time. Or the kid that was your partner in line the last time had got scarlet fever and you'd have a new partner. Or you'd have a substitute taking the class, instead of Miss Aigletinger. Or you'd heard your mother and father having a terrific fight in the bathroom. Or you'd just passed by one of those puddles in the street with gasoline rainbows in them. I mean you'd be different in some way—I can't explain what I mean. And even if I could, I'm not sure I'd feel like it.