Повести и рассказы

Платонов пишет всегда об одном и том же, но как хорошо пишет. Красивое название у этой повести «Ювенильное море», но ничего красивого здесь нет: уродливое общество, изнасилование, самоубийство, хозяйственный беспредел.
В некоторых источниках пишут, что это явная пародия на производственный роман, возможно, в этом есть доля правды, но мне кажется, что здесь больше философии, чем производства.
Главный герой Николай Вермо приходит работать в мясосовхоз, где творится полный беспредел. Председатель этого совхоза носит говорящую фамилию Умрищев. Неудивительно, что вся производственная структура рушится на глазах, если всем заправляет вот такой вот бездарный старикашка.
Конец у повести, как мне кажется, счастливый. Все герои делают выводы, улучшают своё мировоззрение. Хочется верить, что всё у них наладится.

Продолжаю традицию, в день памяти Андрея Платонова, писать рецензии на его произведения, которые всегда, нечто большее, чем просто рецензии.

У вас когда-нибудь плакал на груди, любимый человек среди ночи?
Тёплый вес души на груди…
Я однажды проснулся в ночи от кошмара: у меня на груди плакала подруга.
В тумане полусна, забыв, что лежу рядом с подругой в постели, я думал, что это плачет моё обнажённое сердце.
Есть редкая болезнь — эктопия, когда сердце — почти открыто: оно бьётся снаружи, прикрытое, словно младенец, тонкой пелёнкою кожи: мне снилось, что подруга, видя моё обнажённое сердце, сердце-гелиотроп, бьющееся ей навстречу, видит без слов, что я к ней чувствую, она касается в темноте моего сердца и отдёргивает руку: пальцы испачканы моей душой, или кровью, не важно..
Обнажённое сердце дрожало и плакало у меня на груди, время от времени что-то шепча в темноте.
Я гладил своё бедное сердце и тихо отвечал ему, и оно на миг затихало, прислушивалось, и тогда мне казалось, что я умирал, и говорил уже из темноты смерти со своей милой подругой: мне уже не нужно было скрывать своё выпирающее из груди, сердце, похожее на горб: я был уродом любви.
Сердце оживало у меня на груди и что-то мне отвечало, но я уже смутно слышал его, т.к. плакал уже сам.
В какой-то момент, два сердца бились у меня на груди, два сердца целовались друг с другом, в смятой постели телесности.
Когда я проснулся, на моей груди была всё та же блаженная, тёплая тяжесть — голова подруги.
Она спала и улыбалась во сне. Сердце моё улыбалось и я гладил его и улыбался ему.
Это был нежный, тёплый вес ребёнка. Я думал о повести Платонова — Джан, о нравственной эктопии героев Платонова, о том, как подобно Данко, я вырываю сердце из груди и дарю своей подруге, и зверям милым дарю, и августовской прохладе и сирени на ветру…
А ещё я думал об Адаме, как о первом человеке, родившем без боли, под анастезией сна, без зачатия даже.
Может, так рожают ангелы? Просто взял, и родил себе подругу, о которой мечтал всю жизнь. Родил среди ночи, в муках, быть может, самую прекрасную книгу о душе и счастье, которых так трагически мало в мире: Джан.
Да, так рожают ангелы: просто задремал под звёздным небом, и красота звёзд так наполнила сердце, что сами звёзды словно бы стали населены твоим счастьем.
Уверен, что Адам, когда спал, словно лунатик, прошептал навстречу звёздам, какое-то мучительно-важное слово перед тем, как появилась Ева.
Это слово мы ищем всю жизнь: в искусстве, своих снах, в дружбе и в любви.
Иногда кажется, что герои Платонова, как никакие другие, ищут именно это таинственное слово, слова.

И как бывает, когда ребёнок уснёт на груди, я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спавшую на моей груди, подругу.
Дышал — как-то шёпотом, порою подстраиваясь под приливы дыхания подруги, чтобы хоть как-то развлечь себя.
У нас было одно дыхание на двоих, и одна душа.
От того, что я долго не двигался, я как бы перележал не только свою левую руку, которую уже не чувствовал, но и словно перележал и самую душу.
Прошло время, как проходит дождь за окном.
На окна накрапывает синева начинающегося дня.
Я снова лежу в постели, в позе парализованного ангела, и думаю о своей милой подруге.
Но на этот раз, не её милая головка покоится на моей груди, а синеватая (как окно на заре) книга Андрея Платонова — Джан, что переводится как — Душа.

Платонов писал Джан в экзистенциальной любовной тоске по жене и сыну, которые уехали на море, в Крым; его одиночество «мастера» (так однажды его назвал Булгаков) скрашивал только кот, тосковавший, как и Платонов, по уехавшим, отказываясь есть, почти умирая: хотел покончить с собой и Платонов: совершенно платоновский мотив: жена возвращается домой, и видит на полу, обнявшихся и мёртвых, кошку и Платонова. Рядом с ними лежит узкая, исхудавшая полоса солнечного света.
На повести отразились тени «вечной» ссоры Платонова и Марии (уехала на море.. а действие повести происходит на дне древнего моря, в пустыне), молчание её писем, без которых он буквально не мог дышать.
От это двойной нагрузки — молчания любимой, и тяжелых, ослепительно-ярких слов музы, его сердце разрывалось на части.
Ночами он бредил о любимой, написав ей в письме за июнь 1935 г, что она ему снилась и он проснулся от того, что залил простынь своим семенем — в ужасающем количестве.
В повести он тоже бредил о любимой и занимался с ней любовью уже там.
Я искренне не понимаю, почему Платонова начинают читать с мрачнейшего «Котлована».
Это так же безумно, как… познакомившись с другом, спросить его, кто у него — умер недавно, и попросить рассказать об этом.
А вдруг, ваш новый друг — ангел, и умер у него — бог, целый мир?
Он будет рассказывать свою грустную повесть на лавочке в вечернем парке, деревья будут стариться на глазах и облетать посреди лета.
Солнце зайдёт, птицы улетят, как тёмная листва, в сторону заката — навсегда.
Женщина с мужчиной, проходя мимо вас, нежно улыбаясь друг другу, вдруг остановятся, заплачут и обнимутся.
Ангел сильно постареет у вас на глазах и земля, чёрной трещиной разверзнется у лавочки, и вы с ужасом дотронетесь до своего лица, испещрённого морщинами, и вскрикните: хватит, милый, хватит! Замолчи! Прости меня!!

Лучше начинать знакомство, с души, правда?
Если бы ангелы бредили во сне, у них выходило бы похоже на строчки Платонова.
И страшно разбудить таких ангелов. И ещё более страшен образ, простёртых в голубых цветах, ангелов, массово бредящих строчками Платонова (симметрично и жутко, вздрагивают крылья, уста и глаза).
Так сотни дельфинов, таинственно выбрасывает на берег.
За внешними декорациями сюжета Платонова, словно палимпсест, проступает что-то забытое, вечное, о чём бредят ангелы в цветах.
Быть может, душа, и есть — полустёртые, лазурные строчки небес, поверх которых, словно насильник в ночи — тяжесть и грубость строк тела?
Порой ссоришься с другом, целуешь любимую (иногда и наоборот), или идёшь грустный по парку вечернему, и вдруг, из-за тучи — краешек синевы, души! И слёзы из глаз, и вот-вот что-то поймёшь или вспомнишь...

На заре. Назарет. Назар.
Чужестранец в далёкой России… Душа, всегда чужестранка.
Когда-то давно, на востоке, там, где рождается солнце, несчастная мать Назара, умирающая от голода, теряющая вместе с телом своим, и душу, любовь к маленькому сыну, отправляет его в далёкую Россию, словно на другую планету.
Так душа отлетает от тела…
Мать завещает мальчику лишь одно:

В этих словах, слышится всё тот же палимпсест боли воспоминаний. И… тайны.
Кто этот загадочный отец, бросивший мать с ребёнком? Может быть.. бог?
В стихотворениях в прозе Тургенева, есть удивительный сон: Христос мыслился мальчику, похожим на всех людей разом.
В каждом есть частичка неба и бога. В этом смысле, завет матери из повести Платонова — пантеистически чуток и сродни космогонии Джордано Бруно: бог в мире возможен, лишь когда его ищешь, и если есть дистанция сомнения и скорби, и тогда, как встарь, бог может улыбнуться тебе из пустоты замученной былинки или случайной нежности незнакомого человека.
Но кто тогда эта несчастная мать, вложившая в тёплую ручонку мальчика, перед долгой дорогой, тростинку, чтобы он с ней шёл, как с другом?
Природа? Жизнь?
Ангелы перелётные…

Мальчик вырос и превратился в прекрасно молодого человека.
Любопытно, что в рукописи Платонова, начало повести начинается так: во двор университета вошёл счастливый молодой человек.
Но потом Платонов перечеркнул это и написал: нерусский человек (хотя как узнаем позже, есть в нём русская кровь. По отцу).
Тем самым, Платонов, в духе Достоевского, с его определением понятия «русский», как души, с мировой отзывчивостью, словно оттягивает тетиву «национальности» и противопоставляет понятие «счастливого человека» и «русского»: лишь в соучастии в страдании и счастье других, можно восполнить в себе эту «русскость». В данном случае, гг. Платонова через жертвенность вспоминает, встречается в сердце своём, со своим «отцом».
Проходя через ад сострадания, ведя через него людей самых разных наций, людей Лунного света, как бы назвал их Розанов: замученные дети, брошенные и изнасилованные женщины, проститутки, гомосексуалисты… всех тех, кто потерял свою душу, мать и отца, родину, Назар словно бы ведёт в ту небесную страну, где не будет больше ни еврея, ни язычника, ни Эллина, а все будет равны в своей общей душе, и даже пола — этой лазурной национальности плоти, больше не будет.
Но Платонов развивает эти новозаветные строки, включая туда и милые цветы и несчастных, замученных зверей (у Платонова, звери — это не меньшие мученики, чем библейские): всё это — одна душа, и без неё счастье человека невозможно, как и бог.

Назар закончил институт, в своём порыве помогать людям.
Девушки и парни, в вечернем саду, устраивают праздничный ужин.
Звёзды в небе подрагивают на ветру, вместе с весенними цветами на яблонях.
Слышен смех, алый звон бокалов. Парни посыпают белыми цветами, головы девушек…
Похоже на Кану Галилейскую и рай.
Но почему же среди этих цветов и улыбок, одиноко сидит грустная девушка?
Почему она тихонько отходит под тёмные ветви деревьев и со слезами посыпает себе волосы цветами?
Что это за мастурбация счастья, до боли знакомая всем, живущим на этой грустной планете?
Или это и есть.. душа?

Представьте себе красоту и таинство жизни, как… выпускной вечер неких ангелов.
Всё вроде бы хорошо, люди счастливы, слышен смех...
Но почему же, чёрт побери, на душе так темно и больно? Словно у души.. кто-то только что умер.
Почему она отвержена от этого торжества жизни и не участвует в красоте мерцания звёзд, улыбок женщин и мужчин, аромате цветов?
Может и правда, в мире умер бог? Может… об этом ещё мало кто знает?
Церковь догадывается. Грустные глаза бездомных животных.. догадываются.
А дети ещё не знают, и звёзды не знают, и цветы по весне…
Вот так подойдёшь к цветам, со спины их красоты, робко коснёшься, и прошепчешь: бог, умер. Простите, милые…
И вскрикнут цветы, закрыв своё бледное лицо дрожащими ладонями аромата.
Ко мне так в детстве, когда я спал, подошла родная тётя, коснулась плеча, и тихо сказала: папа умер.
И я закрыл глаза, хотел убежать в сон, проснуться в сон, но не в мир, где всё рухнуло и потемнело.

Если бы Платонов жил в средние века, его бы сожгли как еретика.
Диоген, среди бела дня, искал человека, с фонарём в руке.
Платонов — держит в руке своё тлеющее сердце, ища в ночи людских безумств, одиночеств и порока — бога и любовь.
Более того, в этом сумеречном аду, бога ищут не только люди, но и звери и замученное растение, приласкавшееся к ноге мальчика в пустыне, словно лисёнок из Маленького принца.
Эту былинку сожгли бы в средние века вместе с Платоновым…
Не знаю, ад какой планеты описывает Платонов, но, ловишь себя на мысли, что в её бескрайнем, закруглённом на горизонте голубом одиночестве, могут встретиться Диоген с фонарём и Платонов, держащийся за сердце своё: сквозь ресницы пальцев, капает свет…

В образе грустной девушки, посыпающей свою голову цветами, можно узнать черты Магдалины.
Она — беременна. Её ребёнок — не нужен миру. Она — тоже никому не нужна.
Или.. нужна? В мире, где умер бог, нужна ли кому-нибудь душа? Она то в чём виновата?
Это похоже на сон: выйти замуж, беременной от другого, и привести однажды вечером, любимого, в сумерки одинокой квартиры, словно в грустную душу свою, где живёт её маленькая дочка с бабушкой: если любит, примет и дочь.
Примет её настоящий возраст, боль судьбы, так же, как принимает любящий, любимую, вместе с её ранами на плечах и спине, раздевая её и целуя эти раны.
Символизм Платонова — инфернален: у девочки, разный цвет глаз, а отец уехал на восток любить других женщин и строить мосты, т.е. — дьявол.
Платонов рифмует сиротство Назара и девочки, добиваясь эффекта потусторонней зеркальности: фактически, встреча со своей душой.

И почему нельзя поставить красоту, на паузу?
Кстати, как бы это называлось — истина?
Вот Назар пришёл домой к этой грустной женщине.
Снял с неё тёмный плащик, похожий на намокшие крылья…
Женщина считает себя некрасивой. Ей даже во сне снится её некрасивое лицо: она вынашивает свой грустный сон, как ребёнка.
Но разве бывают некрасивые лица, цветы, звёзды?
Если не верить в душу, родину красоты, то бывают.
Платонов чудесно замечает:

И правда, как только Назар впустил эту женщину, её «некрасивое" лицо в свою душу, то женщина сразу же стала прекрасной:

Прекрасно сказано, правда? Вот бы дожить до тех времён, когда.. человеку будет стыдно думать о том, злой человек, или добрый.
Если в нём — душа, как он может быть злым, некрасивым?
Может прав был Джордано Бруно, говоривший, что не душа находится в теле, а — тело, в душе?
Стоит только впустить в атмосферу души, замученную былинку, и она вспыхнет красотой стиха.
Стоит впустить в душу, милого друга… кем он станет? Чем станет дружба?
Платонов чудесно описывает оптику счастья и души.
Так, поэт Вордсворт, в стихе, оглянулся на хрупкую красоту земли, глазами мотылька, с небес.
Платонов делает нечто подобное: сердце мужчины, словно бы встаёт на колени перед женщиной и её болью.
Оно наклоняется, падает в женщину, как душа упала бы в тёплые цветы на лугу.
И как с удивлением детства, он смотрел бы на былинку перед лицом и на паучка, улыбающегося, щурящегося своими лапками на солнце и ползающего по руке, так его глаза, душа, теперь — вплотную к женщине (ближе, чем может быть тело в сексе!), и видит теперь каждую её морщинку, дрожание ресниц…
Душа проступает сквозь лицо женщины: боль и воспоминания, надежда, как тёмная тишина вечерней травы, ласкаются к его рукам, словно бесприютные ангелы.
Нет больше тел. Нет города, дома, комнаты грусти. Две души лежат где-то на 3 этаже синевы. Колосятся первые звёзды…
Ну почему, почему нельзя поставить книгу, красоту, на паузу?
Не в смысле — отложить книгу, а в смысле — своими пальцами, словно бы закрыть открытую рану.
Вот так закроешь в «Карениной», и Анна не бросится под поезд, а уедет с сыном в Италию, на поезде, к удивлению Толстого.
Закроешь некое кровотечение в жизни Цветаевой, и трагедии не случится: 41 год, 31 августа.
Марина в американском Уинтропе. Мур, Серёжа и Аля, сидят за накрытым столиком. Слышен детский смех: Ирочка..
Марина поднимается на стул и… вешает на стену, подаренную ей картину из цветов, от некой девочки Сильвии Плат.

Лежу в постели. Мысленно зажал раны судьбы Анны, Марины, своей милой подруги…
Правая рука — на книге Платонова, на кровоточащей душе у меня на груди.
Нет сил держать… Кричу и отпускаю руки, и, разом, смерть Цветаевой, Карениной… ещё смерть, и ещё… тёмная трещинка растёт, змеится от постели, к стене, разламывая картину с цветами, потолок.
Постель соседки и её любовника, повисла над бездной..
Она в ужасе говорит: боже, опять Саша читает Платонова! Январь… как я могла забыть! Прости, любимый!!

Джан — быть может, самое совершенное, лиричное и глубокое произведение Платонова, полностью была опубликована лишь к 2000 г.
В 1935 г., из командировки в Азию, Платонов писал жене, что прочёл отрывок из «Джан», одному суровому другу, и у того из под очков заблестели слёзы: он раньше никогда не плакал.
Платонов оговаривается: «вещь не мрачная. Слёзы может вызвать и халтурщик, а друг заплакал потому, что… прекрасно.»
Почти китсовская ниточка к пониманию Джан: в прекрасном — правда, в правде — красота, вот всё, что знать нам на земле дано.
Но Платонов словно бы развивает мысль Китса, и в этом он близок к Альберу Камю: Стыдно жить без истины.
Стыдно быть счастливым, когда красота, томящаяся и в малой былинке и в несчастном человеке — поруганы.
Быть может, красота, это смутная молитва, на которую нечто вечное в нас, звёздах и милых животных, тянется, смутно тянется, но толком не может дотянуться, и потому грустит, сознавая своё глубинное отъединение от красоты мира?
Потому красота, любовь и причиняют боль.

Не так давно, в глубинке Азии, произошёл кошмарный эпизод: родители сожгли свою дочь, чтобы спасти её от бесчестья.
Она совершила «ужасное» — влюбилась. Просто.. душа в ней зацвела.
Для матери и для отца, сожжение и боль ребёнка, было благом.
Девушку чудом спасли, но она осталась изуродована.
Что с этими людьми не так? Любили ли они дочку?
Или же… душа в них, если и не умерла, то словно бы заросла нечто чуждым, как дикой травой: так порой изнасилованная женщина зачинает в себе нечто чужеродное, мучительно слитое с душой и плотью в ней, и женщине снится, что насильник проник в неё, спрятался в ней, на века, и ночью, сходя с ума, она стоит обнажённая и плачущая, перед зеркалом, с ножом в руке, касаясь своего живота…
По Платонову, душа в жизни, претерпевает изнасилование, утрачивая себя, живя не собой, желая забыть себя, свою боль.

В повести описывается изнасилование ребёнка. Фактически — души.
Тема Достоевского: предельное падение души и зло. Пауки из бани в аду из сна Свидригайлова, разбрелись по миру, ибо стлела и рухнула банька.
Платонов с такой нечеловеческой чуткостью описывает этот кошмар, что кажется, это видит не человек, а трава, на которой лежит ребёнок, и ветер, и грустные звёзды… словно ангел приблизился к лицу ребёнка и обнял крыльями, утешая.
Да и сам ребёнок, в своей боли, утрачивает себя,  словно на миг говорит той ласковой, безымянной грустью, которой он был ещё до того, как родился, на безопасном расстоянии от насилия, и чем он вновь станет через 100 лет: цветами, ветром, блеском вечерней звезды: сама жизнь, поруганный ангел где-то глубоко в ребёнке, — душа, словно бы говорит тихим голосом: человек, зачем ты это делаешь со мной?

Любопытно, что с вместе с темой насилия над ребёнком, в повести присутствует набоковская тема матери, её дочери и пришедшего к ним словно из ниоткуда, странного мужчины… влюбившегося в девочку.
Но подано это так неземно и райски, что Набокову это и не снилось (снилось Лолите?).
Повесть «Джан» — это русский «Улисс», в смысле полифоничности романа Джойса.
В этом смысле изумительна потустороняя инверсия образности Платонова: он делает слепого Гомера, творца и бога всей этой истории, участником событий, встречающегося со своими персонажами, как это бывает в романах Набокова.
Помните, Экзюпери, в начале Маленького принца, вспоминал, как в детстве нарисовал зачаровавший его образ: удав съел слона целиком.
Он показал этот рисунок родителям, думая, что они ужаснутся трагедии, но взрослые, увидели в рисунке лишь… шляпу.
В поэтике Платонова, грудь женщины — это остатки крыльев ангела, который лёг на женщину, укрывая её от звёздной метели: замело обоих, сделав одним целым.

Грустно наблюдать, как многие читатели, видят в его книгах лишь декорации социализма, но полыхающего космоса за этими декорациями, не чувствуют.
Платонов мог родиться во времена Моисея, в эпоху голландского Кватроченто, в России начала 20 века или на далёкой звезде: это не важно: он пишет о чём-то неземном и вечном, что пытается пробиться сквозь руины повседневности.
В этом смысле любопытен один эпизод: Платонов описывает остатки в сумрачной пещере, человека, красноармейца, так трансцендентно, что кажется, он описывает таинственного ангела, убитого в древней битве, миллионы лет назад.
События, происходящие в повести, и правда, словно бы происходят на другой планете, похожей на ад.
Представьте себе повзрослевшего Маленького принца.
В своём рассказе «По небу полуночи», Платонов словно бы написал мрачнейшую предысторию трагедию мальчика, оказавшегося далеко от земли, вместе с лётчиком.
Прошло время (Джан). Молодой человек, умирающий от голода и любви, бредёт в оборванной одежде по пескам далёкой планеты.
Возле его ног семенит… нет, не Лисёнок, а перекати-поле.
А ещё.. идёт девочка, голая, без сил: это Анима, душа, волочащая по песку, за крыло, умершего и сошедшего с ума, ангела.
Это сестрёнка той самой девочки, из пронзительного рассказа Достоевского — Сон смешного человека.

Это странный и безумный мир, где люди до того забыли образ и подобие божие, свой подлинный лик, в его блаженной цельности: красота звезды, улыбка цветка на ветру, смех ребёнка… что уже не знают, что они такое: без любви и души, они больны, они не прочь заняться любовью с животными, насилуют детей, душу свою (новая реинкарнация Великого инквизитора), смотря на неё со стороны, словно умершие.
Оливер Сакс, в своей книге описывает мучительную и странную болезнь: однажды девушка проснулась в аду.
Она перестала чувствовать себя. Потеряла контроль над своим телом: словно душа её покинула.
Ей нужно было принимать мучительные усилия, чтобы собрать себя по частям, словно она физически вращала некий тяжёлый механизм, чтобы просто моргать, дышать, шевелить рукой.
Но на само чувство жизни — у неё не оставалось сил, словно в строчке её телесности, изъяли все интонации, пунктуации, и жизнь обессмыслилась, заговорила бредом.

Для Платонова, душа — не только в людях, но и в звёздах, замученной былинке, грустных глазах животных, которые буквально сходят с ума в его повести.
Все словно бы томятся по единой душе, общему счастью, как по утраченному раю, и без этого единого счастья, и человек и милые звери и свет далёкой звезды — изувечены и грустны.
Смутная мысль Платонова — или мне так показалось?: относиться к малейшей былинке, измученному, злому на вид человеку, как к далёкой звезде, населённой таинственной жизнью.
Мучительное устремление к тёмной и страдающей душе — всё равно что полёт на далёкую планету.
А теперь представьте, что на этой далёкой планете, среди песков, возвышается крест, и на нём распят.. Христос.
У подножия креста, вместо Марии, сидит обнажённый, изнасилованный ребёнок, без одежды, грустно смотря на распятого, и в следующий миг, обморочно забываясь под палящим солнцем, с улыбкой лепя прекрасных птиц из песка, смоченного слюной.
(разумеется, этой картины в повести нет, но есть её ощущение).

Вот ребёнок снова поднимает глаза на распятого… и видит странное: на кресте — Прометей, грудь которого терзают огромные птицы, похожие на падших ангелов.
Глаза ребёнка теряют сознание, оглядываются качнувшейся синевой: по пустыне идёт Мерсо, из повести Камю — Посторонний, с пистолетом в руке.
У него недавно умерла мать, и он кого-то убил: словно гвозди, всадил в человека, горячее железо.
Но посторонний, не он  — мир, вся пошлость страданий и зла.
Он умер и оказался в аду, и теперь ищет.. свою мать.
Платонов экзистенциально объединяет два мощнейших трагических образа: нисхождение Одиссея в Аид, встречающего там милую тень своей матери, и… сошествие Христа в ад после распятия.
Платонов углубляет этот образ, апокрифическим сошествием в ад Богородицы.
Образ гибели Богородицы в аду и Христа, словно бы потерявшего бога и себя, в аду, предельно экзистенциален: дальше уже некуда: сквозь барханы строк повести, уставшими устами строк, животных, растений, детей, тоскующих в аду по любви, женщин, слышатся слова Христа на кресте: боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?!

Сюжет повести развивается сразу в нескольких мирах: времени словно не стало.
На одном плане — женщина в муке рождает ребёнка; на другом плане — умерший при родах ребёнок — душа, встречается на пути мужчины, бредущего по пустыне на далёкой планете.
Розу из Маленького принца, заменил хрупкий, горный цветок: смутная память об умершей матери.
Желание сделать счастливым того, кто почти погиб и не верит ни в бога, ни в душу, ни в себя — как муки родов, в аду: вместо вифлеемских яслей, у Платонова — ясли ада, с падшими ангелами и озверевшими людьми.
Сможет ли человек быть счастливым на этой безумной планете? Земле?
Новозаветный образ Платонова в конце книги: мужчина и женщина, у колыбели детского сна (платоновский диалог с самим собой: в его пронзительном романе — Счастливая Москва, всё заканчивается у колыбели сна женщины, похожей на ангела).
Роза растёт за окном, бережно пересаженная с далёкой планеты.. (лично мной).
Неужели и правда, счастье и душа возможны в этом мире, где умирают даже боги?
Если любишь… всё возможно. Любовь — попытка бога на земле.

Иллюстрация к Маленькому принцу.

Это что-то небывалое, товарищи.
Душещипательная, оптимистичная и странная смесь любви, движения, заботы обо всём сущем. То и дело откладывала её, чтобы перевести дух.
Чем больше горестей случается, тем больше читатель уверяется, ради каких замечательных дел стоит жить.
Даже в очень ограниченных рамках люди пытаются получить от жизни удовольствие.
Речь персонажей грубовата, исконна, истинна – в каждом слове Платонов как бы выносит на поверхность первоначальное его значение, причины его появления, причины людских поступков. Язык этот с непривычки обезоруживает: как свободно, оказывается, с ним можно обращаться! И как ему это идёт! Речь до того точна, что порой нелепа. Хотелось бы назвать это игрой, но нет, наоборот, мы сразу чувствуем самое серьёзное и ответственное отношение автора к героям и их чувствам. Разбросав привычные слова между их новыми и старыми значениями, Платонов выдаёт совершенно особый сплав языка для описания деревни и колхоза, трупов и экскрементов.

Человек и общество мы видим как зависимые друг от друга элементы бытия, необходимые и безраздельные. Коллективизм – вот в чём соль жизни, по Платонову.
Человек и время. Будущее – вот ради чего стоит жить. Дети – вот он, смысл жизни. Пусть сейчас всё не айс, но зато как хорошо и славно будет потом! Ради будущего герой готов претерпеть все неудобства. Отсюда и отношение к детям – невозможно трепетное и солнечное. Отношение к женщине как к равному члену общества. Отношение к труду. Именно он выведет человечество на свет.
Вывод – чем яростней ратует писатель за какое-либо явление общественно-политической жизни, тем вероятней он может сделать ему антирекламу. (Справедливо, правда, порой бывает и обратное.)
Рекомендую тем, кто лучше хочет знать историю России (или будущее? Жанр-то - социальная фантастика) и тот её период, когда последний нищий, сирый и убогий мог мечтать о лучшей жизни для всех и для себя.
Книга о сверхчеловеках в ожидании фундаментального и вечного.

Хотелось бы назвать произведение антиутопией, но это достаточно похоже на суровые ранние советские годы, хоть и с каплей литературного вымысла. Тяжелая и одновременно легкая книга, она затягивает тебя своей атмосферой отчаянья и мертвости, но и пугает своим языком. Слог Платонова двоичен, он то легкий и покладистый, то тяжёлый и непонятный. Есть такие моменты в книге, когда ты задумываешься о чём-то связанном с текстом, но в любом случае понимание окружающей действительности в книге пропадёт на какое-то время. Она душит тебя, но ты держишься до конца, ибо тебя уже не отпустит испытываемая в этой книге атмосфера.
Отдельно можно выделить мотивы, диалоги и самих персонажей – от кожи до костей они пропитаны экзистенциализмом. И это даёт дорогу перечитыванию книги, ибо можно подходить по-разному к этой повести, но видеть другие детали и ощущения.
Автор писал эту книгу в то же время, когда происходили изложенные в повести события, т.е коллективизация, поднятая здесь до пика. Но и быстро спущенная вниз во многих образах и деталях. Уверен, что при повторном прочтении здесь можно найти что-то еще. Тот же котлован является циклом от начала и до конца. Люди его роют, в нём же и сгинут. Один из сильных образов в произведении – это девочка Настя, у которой нет дома. Она выступает как символ веры и надежды. В итоге она умирает, а ее тело остается замурованным в стене новостройки. Некая аллегория на режим, который только родился, но родился мертвым. Смерть здесь за каждым поворотом и в каждом человеке. Даже живой человек хочет сгинуть из-за бессмысленного жития без истины. Платонов хотел подчеркнуть события в стране, которые не имели хороших предпосылок, а лишь страшную бессмысленность. Ведь так и никакой персонаж не нашёл себя, ни истины, ни смысла жизни.

Фух, читать было тяжело! И не совсем таки интересно. Поставил ☆☆☆ только по следующей причине - при чтении рисуется картина запустения: тусклое небо, воет ветер, падает снег, зомбовитые голодные оборванные людишки со впалыми глазами монотонно долбят землю, гробы, мёрзлая почва, темнота, теснота, грязь, гробы, руины, кровь, злые дети, гробы, гробы, гробы. Картина, бросающая в дрожь. Что-то такое от Тарковского или Кафки. Не помню, когда в последний раз ощущал такую атмосферу мрака. Книга мрачная и даже страшная. Могильный холод.

Тяжело читать не только из-за тусклости, но и из-за стиля. Платонов стыкует слова, несопоставимые по лексике или грамматике. "Так не говорят" - можно охарактеризовать этот язык. "Думал в голову", "не быть он боялся", "за что ты жил?" и т.д. Эта корявость искусственная. Т.е., конечно, писатель умеет писать правильно, но специально не делает этого. На мой взгляд, это средство осуществления развёрнутой метафоры "котлован = Вавилонская башня наоборот". Не будет большой вольностью, если "котлован" заменить на "СССР". Глобальная титаническая советская стройка коммунизма так и не была закончена, если ставить главной задачей всеобщее равенство, мир во всём мире и пр. Да и не могла быть закончена. Утопия, осуществить которую можно только если абсолютно все "говорят на одном языке", т.е. согласны друг с другом и преследуют единые цели, что по определению невозможно. Поэтому герои говорят языком, непонятным читателю. Да и друг друга они, за видимым единомыслием, не понимают тоже, ибо один ищет истину, другой ищет повышение, третий ищет где потеплее, четвёртый хочет умереть, а прочие вовсе не знают чего хотят.

Никто из персонажей мне не нравится. Вощев как вошь, он формально ГГ, а вошкается туда-сюда и такой же, как все. Все, которые вечно бранятся, дерутся; и ребёнок тут выглядит отнюдь не цветком жизни, а ростком, нашпигованным идеологическими нитратами. Только что умилялся Элли из "Волшебника Изумрудного города", а теперь Настю готов был [Delete Х] за её слова. До чего же мерзок инвалид Жачев! Это тоже преднамеренный платоновский ход: детей и инвалидов принято жалеть, а тут они настоящие сволочи.

Вообще, всё это копошение с рытьём котлована для "Общепролетарского дома", а потом раскулачивание напоминают извивающихся червей в банке - выбраться нельзя, а жить надо. Или не надо. Никто не скажет. Раскулачивание стократ страшнее шолоховской "Поднятой целины": там, тянув как канат, сворачивали шею гусю, а тут кулаков просто убивают, сплавляя на плоту. И те не больно то спорят - вот страх! - а тепло прощаются и идут на заклание.
А этот медведь-молотобоец! Я его до жути боялся! Он, конечно, сюр и подогнан скорее как суконно русский символ, мол, даже зверей-богатырей гос.линия поставит на производство, но у меня он вызывал не частушечное умиление, а опаску.

У меня практически весь Платонов в резерве ("Чевенгур", повести и рассказы), и я остерегаюсь. Что, если зайдёт так же натужно? Какие произведения Андрея Платоновича Вы посоветуете, чтобы не разочароваться?
Ну а те, кому полюбилась серия книг "Ландшафтная география России", кроме "Котлована", "Ямы" (Куприн) и "Обрыва" (Гончаров), могут также приобрести новинки: "Овраг", "Буерак", "Лощина" и "Ущелье".

"Снег падал на холодную землю, собираясь остаться в зиму; мирный покров застелил на сон грядущий всю видимую землю, только вокруг хлевов снег растаял и земля была черна, потому что теплая кровь коров и овец вышла из-под огорож наружу и летние места оголились. Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним также наказывали ее кушать; говядину в то краткое время ели, как причастие, — есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления. Иные расчетливые мужики давно опухли от мясной еды и ходили тяжко, как двигающиеся сараи; других же рвало беспрерывно, но они не могли расстаться со скотиной и уничтожали ее до костей, не ожидая пользы желудка. Кто вперед успел поесть свою живность или кто отпустил ее в колхозное заключение, тот лежал в пустом гробу и жил в нем, как на тесном дворе, чувствуя огороженный покой."

Бессмысленный, неизбывно-тоскливый, умерший мир, один из тех, что может привидеться в горячечном полусне-полубреду. По ощущениям - как картины Иеронима Босха - тот же гротеск, мрачная безысходность, страх перед величием бытия и огромным пустым миром. Отдельным пунктом - язык. Сила образа, невероятность сравнений, пунктуальность описаний, и в то же время холодная отстраненность вместе с показным бесстрастием в изложении. Ближайшие "пограничные" книги - пожалуй, "Солнце мертвых" Шмелева и, естественно, "Мы" (тривиально, но так и есть).

Яма как принцип движения к солнцу, кашу слезами не испортишь, нет. (с)

Сразу оговорюсь, что читать «Котлован» очень трудное испытание. Всё должно сложится так, чтобы иметь концентрацию, упорство и возрастной период этапа жизни , к которому вы подошли открыв для себя «Котлован».

1. Для чего и кто решил копать Котлован?

Котлован в повести Платонова — это символ утопии, фундамент будущего «общепролетарского дома», где должны жить счастливые люди коммунизма. Но чем глубже копают рабочие, тем бессмысленнее становится их труд. Земля осыпается, яма превращается в могилу, а дом так и не строится.

Прораб и рабочие — слепые исполнители абстрактной идеи. Они не понимают, зачем роют, но верят, что это нужно для «светлого будущего». Их труд лишен смысла, как и сама советская утопия, которая вместо дома рождает лишь пустоту.

2. Непонятные мотивы главных героев.

Герои Платонова движимы странными, почти мистическими порывами:

- Вощев — искатель «смысла жизни», но находит лишь бессмысленный труд. Он похож на философа, бредущего в никуда, и его увольнение в начале повести — символ ненужности думающих людей в мире слепого строительства.

- Чиклин — рабочий-зомби, который копает, потому что «так надо». Его любовь к мертвой женщине и забота о Насте — попытки найти хоть каплю человеческого в бесчеловечном мире.

- Сафронов и Козлов — партийные фанатики, говорящие лозунгами. Их мотивы — не жить, а «соответствовать», даже если это ведет к гибели.

Их поступки алогичны, потому что сам мир повести — сюрреалистичен. Они не люди, а тени, блуждающие в тумане утопии.

3. Что за девочка Настя?

Настя — дитя нового мира, «будущий человек коммунизма». Но она умирает, потому что в котловане-могиле нет жизни. Её смерть — крах всей утопии.

Но есть и мистика: Настя то ли сирота, то ли призрак. Она говорит странные вещи («Не умри!»), играет с костями раскулаченных, будто чувствует, что сама — часть этой жертвенной ямы. Может, она и не живая вовсе, а лишь призрачная надежда, которая тает, как последний вздох умирающей эпохи.

Платонов пишет в стиле магического реализма, где реальность и бред сливаются. Котлован — не стройка, а ритуал, где люди роют себе могилу, веря, что строят рай.

Философия повести — в абсурде веры без смысла. Герои копают, потому что «надо», но «надо» — это призрак, фантом идеи.

И когда Настя умирает, а котлован остается пустым, становится ясно: утопия — это обман. На дне ямы — только прах тех, кто поверил в сказку.

Мотивы Чиклина в «Котловане»: слепая ярость и абсурдная забота.

Чиклин — один из самых загадочных и пугающих персонажей «Котлована». Его поступки кажутся алогичными, но в мире Платонова они обретают жуткую «логику» разрушенного сознания.

Чиклин верит, что овраг — «готовый котлован», который уже можно использовать для «дома будущего». Но овраг — это воронка, провал, природная могила. Его идея — пародия на советскую утопию: вместо строительства «рая» герои используют готовую яму, как будто смерть и есть тот самый «дом».

Он хочет «оградить детей от ветра», но сам копает им могилу. Это слепая вера в идею, которая давно превратилась в свою противоположность.

Гробы для Насти: абсурдная забота.

Чиклин покупает два гроба — один для постели, другой для игрушек. Это одновременно:
- Жест заботы (гроб как единственная «мебель» в нищем мире),
- Предчувствие смерти (Настя обречена, и её «игрушки» — это кости раскулаченных),
- Символ советской утопии, где даже детство помещено в гроб.

Гроб вместо кровати — метафора того, как благие намерения («защитить детей») оборачиваются мертвящей системой.

Бессмысленная жестокость: убийство мужика и попа.

- Убийство «мужика», снимающего одежду с мертвецов, — это не праведный гнев, а слепая агрессия. Чиклин ненавидит «паразитов», но сам живёт среди смерти. Он не может осмыслить зло, поэтому просто бьёт.
- Удар попа — жест «борьбы с религией», но поп здесь такой же жалкий и беспомощный, как все. Чиклин бьёт его не за «контрреволюцию», а потому что ярость — его единственный способ существования.

Вывод: Чиклин — автомат разрушения.

Его мотивы — смесь фанатичной веры в «дело» и животной агрессии. Он не думает, а действует, как механизм:
- «Заботится» о Насте, но готовит ей гроб,
- Копает «дом», но роет могилу,
- Убивает «врагов», но сам — часть всеобщей гибели.

В этом абсурде — вся философия Платонова: человек в тоталитарной утопии теряет человечность и становится слепым орудием смерти, даже когда хочет «спасти».

Великая стройка» без смысла.

Тогда — коммунизм, сегодня — «новый мировой порядок», «цифровой рай», «экономическое чудо».

- Люди всё так же копают, не понимая зачем. Офисные работники, фрилансеры, строители — все встроены в систему, где труд обесценен, а цель размыта.
- Котлован — это бесконечные метавёрсы, криптовалюты, гринвошинг— проекты, которые должны «спасти человечество», но чаще всего лишь имитируют движение.

Настя — последняя жертва.

Девочка, ради которой копают, но которая умирает, — это новые поколения, обречённые на жизнь в мире, который их не ждёт.
- Климатический кризис, долги, войны — взрослые говорят: «Мы строим для вас будущее!», но на деле оставляют лишь пустые гробы-ипотеки, гробы-кредитов, гробы-экокатастроф.
- Дети, играющие в тиктоках на фоне апокалипсиса — прямая параллель с Настей, которая веселится среди костей.

Котлован как экологическая катастрофа.

- Выжженная земля, вырубленные леса, высохшие реки — это и есть тот самый котлован, который роют «для прогресса».
- Люди будущего (как Настя) не смогут жить в этой яме, но копать не перестанут.

Платонов показал, что утопия — это всегда котлован: чем глубже копаешь, тем очевиднее, что это могила.

Сегодня мы снова живём в эпоху «великих строек» — но если присмотреться, мы просто роем.
- Беспилотники, ИИ, колонизация Марса — новые «общепролетарские дома».
- Кризисы, пандемии, войны — наш «овраг», который выдают за «фундамент».

«Котлован» — это зеркало, в котором мы видим себя: не строителей будущего, а землекопов на краю пропасти.

Финал остаётся открытым...

• Не буду, - согласно ответил лежачий и замер, счастливый, что угодил власти".

  Жуткая книга, сквозящая безнадегой, отчаянием, смертью, после прочтения которой погружаешься в странное тошнотворное состояние, так хочется забиться куда-нибудь и притвориться, что не существуешь. Но несмотря на чудовищность описываемого в повести бытия, эту душераздирающую книгу необходимо прочитать каждому.

  «Котлован» - антиутопическое произведение, рассказывающее об огромной стройке общего для всех пролетариев дома, идеального для трудящихся. Это произведение о людях-куклах, разучившихся чувствовать, которым более «некуда жить». В повести царит эпоха коллективизации, раскулачивания, пятилеток, антивещизма и всепоглощающего страха, эпоха уничижения ненужных, несоответствующих стандарту, людей, лишенных всего, обезличенных, обреченных, существующих по инерции.

Дальше...

А те, кому повезло выжить - лишь винтики в механизме, работающем в аду ради будущего рая. Они осознают свою жертвенность. По сути, они - обреченный стройматериал в стране, превратившейся в трудовой лагерь. При этом все прочие, не вписывающиеся в систему, подлежат ликвидации.

Только вот спасение становится синонимом смерти, гибели… Показательно и то, что центральный символ романа – гроб, в котором живут, спят, ищут гармонию и истину, а главное - надежду...

"Пейзаж пролетарского счастья". Художник Владимир Мишура

Есть один город на карте. Такой себе, город как город. Как сотни других городов, по улицам которых бродят гордо несущие в себе "благостное" наследие 90-х неприкаянные дети перестройки. Как и везде, с некоторой периодичностью здесь моется асфальт перед приездом сильных мира сего, кое-где вдруг вырастает забор, а некоторые дома предусмотрительно закрываются тряпочками. Но если повезет, город удостоится своего собственного, и не какого-нибудь там, а самого культурного и значимого события, проходящего в нем вот уже несколько лет кряду. Оказывается, Международный Платоновский фестиваль искусств проходит в Воронеже с 2011 года. Проходит он не просто так, но с целью утвердить город в «качестве одного из лидеров российской культуры». А это вам не семки щелкать, товарищи. Утвердил или нет, судить не берусь. Однако памятник Платонову отреставрировали, а заодно и облагородили прилегающую к нему территорию. Лично мне польза очевидна, потому как это территория вокруг нашего учебного корпуса. И не случись сего масштабного проекта, так бы и прозябали мы, неокультуренные. Зато теперича и глаз радуется, и Платонов не забыт. Так сказать, двойной профит. То было раньше, когда, вечно спеша на учебу и вечно на нее опаздывая, каждый раз я проносилась мимо мужской фигуры в развевающемся от ветра пальто, бросив на нее лишь мимолетный взгляд. А сейчас вот захотелось остановиться и изучить ее как подобает, рассматривая долго и обстоятельно.

Так, Платонов открывался для меня не с первого взгляда. Но с каждым последующим выходило все лучше и лучше. При перечитывании, спустя какое-то время цепляясь за любопытно выделенные очертания строк, я стала замечать, что текст его – словно потайная комната, за стенами которой обнаруживается диковинный лингвистический лес. Особенное обращение со словом, искусная языковая игра, свойственные только ему одному и никому иному. Во всяком случае, так сходу и не припомнишь кого-то рядом стоящего. Вчитываясь в него повторно, я перестала царапаться о язык. Ну а смысловой багаж ничуть не полегчал, и так же неимоверно оттягивает руки, как прежде. Тут выявляется преимущество художественной литературы перед учебниками истории. И состоит оно в том, что писатель дает подробности, в мелочах выражая главное. Он берет на себя смелость идти против ветра, правдиво изображая особо выдающиеся, не стареющие с годами черты на лице русской ментальности. Не важно, при князьях то или при царях, при вождях или президентах, одна из таких основополагающих черт может быть редуцирована к простой с виду формуле «терпели-терпим-и еще столько же вытерпим». За компанию, по привычке или же во имя чего-то – это тоже неважно. Разница конечно есть, но особой роли она не играет. По итогу результат один, и даже обязующееся быть благородным и оптимистичным «во имя» так и останется всего-навсего прекрасным мифом о «золотом веке». Здесь нарратив терпения как особый модус бытия, множественно повторяющийся в жизни и в тексте, ее воспроизводящем:

При этом, обязательно находится такой Вощев, который существует параллельно как человек исканий, и своим вопрошанием только усугубляет впечатление от всемирной тоски и невзрачности жизни. Все, что должно в этой жизни – механически делать общее дело. Делать его не задумываясь, ведь можно «коснуться смысла печально текущим чувством или нечаянно догадаться о нем». И тогда открывается пустота, какая-то вековая усталость во всем. Грустная и унылая. Даже поле, и то скучно лежит. А основание котлована зияет как огромная прожорливая пасть вечно строящегося и так никогда и не достроенного мира. Остается ждать той минуты, когда зазвонит колокол, возвещая об «искуплении томительности жизни, о прекращении вечности времени». Ждать еще нескончаемо долго…

И все-таки иногда мне нравится думать... утешать себя мыслью, что… Есть один город на карте. И есть в этом городе я. И был в этом же городе он. Когда-то вошел, слегка и совсем ненавязчиво выделил контуры оного, тонкими линиями своего имени обозначил его, и, преобразив, куда-то дальше (кажется, в направлении Москвы) стремительно пошел.

Помните Блоковское: "Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!"
И ещё, о том же, но в тональности революционной разлуки: "Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?"

Эта удивительная, обнажённая повесть Платонова, сродни преддверию чистилища перед апокалиптическими романами Котлован и Чевенгур: в повести очаровательна юная поступь гения, сознающего свой дар и крылья за спиной - моментами они раскрываются, цветут в полную силу.
Душа ещё светло распахнута в мир, она надеется и верит, декорации старого мира - рухнули, и в революции человеческой участвует вся природа, и человек нежно входит в природу, идёт вместе с нею, соприкасаясь ладонями, творя новый мир, словно бы он только что был сотворён, а для сотворённого мира - нужен и новый язык, новое сердце, бьющееся ему навстречу.
Как и очарованному страннику Лескова, герою Платонова предстоит пройти в прекрасном и яростном мире свой дивный путь, порою, крестный, дабы в нём родился сокровенный человек, или как сказал бы Камю - родилась бы душа, ибо она не даётся нам в дар, просто так, но с мукой отвоёвывается у мира.

Звёзды расплескались по небу ангельским шелестом крыльев, звёздный пожар танцует в небе: перелётные ангелы, сорвались со своих тёплых, райских мест, и летят, летят родные, домой, на Землю, заметая мир ласковой, снежной рябью огня своих крыльев... А на Земле, в их отсутствие случилась - жизнь, случился - ад, и всё смешалось, всё летит к чертям.
Фома Пухов ( в этом имени и неверие и пух, зимний, снежный пух, влекомый ветром ночи), идёт сквозь мгленье падающих в лесу звёзд, деревья изгибаются и стонут, их очертания похожи на цветущие, райские узоры-рощи на заиндевевшем окне, на крылья-папоротники..
Упадёшь в таком лесу, в наметённую, затихшую судорогу звёзд, сердце робко постучится к звёздам, в ночь земли, и душа...
Нет, падать нельзя, ни телом, ни душой.
Не видно ни зги. Звёзды метут и метут, целуют глаза и уста, проступила озябшая радуга слёз на ресницах: мир вспыхнул ангельским цветеньем крыльев!
Вот, сквозь метельный сумрак что-то показалось, какой-то яркий свет, спасение! Свет сладко приближается, его объятия растут, его очи, очи ангела - всё ближе и ближе... ах, это поезд несётся на меня!!
Он всё сметает на своём пути, и за ним, словно есенинский жеребёнок, грустно плетётся тощая лошадёнка апокалипсиса, не поспевая за русской революцией.

Начинается повесть в тональности "Постороннего" Альбера Камю.
Там начиналось так: "Сегодня умерла мама, а может, вчера, не помню"
У Платонова нечто похожее, но с русской безуминкой в сердце: "Фома Пухов не одарён чувствительностью: он на гробе жены варёную колбасу резал.." ( в этом смысле Платонов близок к поэтике Цветаевой, писавшей, что первая строка стиха должна быть камертоном всего произведения)
Тут даже за Фрейдом ходить не надо, тут крайняя степень отстранения, грусти, и смутный образ оскопления, почти языческой тоски по жене и желание чуточку умереть вместе с ней, но одновременно, этот ритуал асексуальности, разрывает человека с его прошлым, телесным, чувственным, и он становится на путь к ангелу: сокровенному человеку.
Открыв в утро дверь - звёзды полыхнули в лицо; звёзд на небе уже не видно, они все здесь, родимые, на земле, целые сугробы, гробы снежные...

Пухов получает от некоего Рудина путёвку на паровозы-снегоочистители, столь нужные для красной армии.
Хочется заметить, что фамилия Рудин, используется Платоновым не в первый раз: так было и в мрачноватой пьесе "Дураки на периферии", и отсылает нас эта фамилия к тургеневскому роману, где сама судьба в образе Рудина, заломила не то руки, не то крылья, в своей беспомощности будущего перед настоящим.
Рудин - это потерянный человек будущего, следовательно, путёвка Пухову - это метафизический порыв, обращение и зов будущего.
Символика снегоочистителя тоже понятна: на внешнем плане образа - это белые, которые мешают революции, преобразованию мира, на глубинном, тайном уровне, снег - это звёздный саван, смерть, покрывшая землю, в какой-то мистической коллективизации ада забравшая у Пухова его жену.
Бунт против старой жизни, самих основ природы, в которой что-то не так, раз в ней есть безумие смерти - основной тон начала повести.

Поезд несётся в ночи, среди звёзд ( аллюзия жизни), в ночи ничего не известно: "помашет издали низкое степное дерево - и его порежут и снесут пулемётным огнём: зря не шевелись!"
Тяжёлые времена, апокалиптические: ангелы затихли, боятся шевельнуться, сердца затихли, человек в человеке - замер... всё движется и живёт как-то механически, с уклона, словно поезд, несущийся в пропасть, поезд-планета, которую все уже покинули, выпрыгнув на ходу, кто в звёздный ад, кто в снежный рай...а ты проснулся в поезде, и ходишь неприкаянный, не понимая, в чём дело, дивясь на улыбки звёзд, прекрасных птиц, летящих блаженно-медленно возле тебя ( словно крылатые рыбы на полотнах Тинторетто), по синему течению скорости поезда, сердца...

Фома Пухов - это новое, революционное качество "Идиота" Достоевского, перешедшее в инфракрасное качество существование, ибо милая природа, небо, улыбнулись, и сострадательно наклонились к человеку, к его глазам и сердцу сладким бредом ( тут примечательно и буквальное сближение начала из "Идиота" и повести Платонова - оба героя оказываются в поезде).
Так начинается очарованное странствование нашего русского Тиля Уленшпигеля.
Что примечательно, каждое новое приключение-скитание Пухова свершается по "документам-листовкам" на стене ли, руках ли.. словно бы он листает страницы жизни; как сказала бы Эмили Дикинсон: "Страницы книги - паруса!"
В жизни Пухова вскоре и правда появляются паруса над солнечной вспышкой моря, словно белые ангелы-чайки.

Родная стихия гения Платонова - земля, и просто поразительно с каким поистине волшебством а-ля Эдгар По он описывает зеркала цветения волн, глазами земли.
Голубая пустыня моря, вместо брызг, водная, солнечная пыль в глаза и сердце, водные барханы и синие горы со снежной верхушкою пены, а шторм на море... эти голубые стружки исполинских волн - пусть и выдуманных только что мною... словно бы некий ангел строгает лезвием восходящего солнца Древо Жизни; правда, не известно, для чего: для гроба, колыбели или же лодки.
Платонов вводит в Крымское приключение на воде довольно мрачный и тайный космизм: корабли Марс и Звезда, населённые людьми, матросами, плывущими ночью в Крым сражаться с белыми ( почти сказочная, древнейшая образность путешествия богатыря за черту жизни, дабы сразиться со злом в самой смерти и ночи).
Они плывут в смерть, по ту сторону жизни, и 300 писем, написанными ими перед сражением - ослепительно-белые мотыльки, словно души моряков, грустно разлетаются по России, к матерям и жёнам...

Звезда тонет в море - это уже нечто из книги Апокалипсиса.
На Марсе люди сходят с ума от шторма и близости не то смерти, не то Земли; словно бы Ларс-фон-Триеровски приблизилась планета-смерть, с Марса вьётся тихой лозой небесная музыка, вьётся к звёздам, счастливым, далёким от безумной Земли...
Платонов использует чисто кинематографические приёмы, описывая замедленное движение перевёрнутого Марса, пролетающего над кораблём Шаня ( имя тихой, несудоходной речки в глубинке России - утраченный рай).
Пишу это, а справа от меня, взошёл Марс, приблизившись к Земле, сладостно замерев в своём дрожащем алом блеске, и словно повторяя сюжет Платонова, перелетает через Землю, через меня... протягиваю пальцы к нему, к музыке неба ( в наушниках играет начало "Танца снежинок" любимого Дебюсси): кажется, что как в фильме "Меланхолия" фон Триера, с кончиков пальцев, перед моим лицом, в ночь вот-вот начнёт стекать тихий свет...
Коснулся прохладной звезды на окне, прищурился, в глазах вздохнула синяя влага слёз, и из кончиков пальцев и правда в небо протянулось что-то бледно-прозрачное, нежное, как птица... словно и у пальцев, касаний, есть своя душа, которую мы не видим, но её ощущают те, кого мы любим, кого касаемся в ночи, как бы проникая за покровы тела, груди, касаясь тёплого сердца, и даже больше...

Эта замедленность фокусировки сердца, словно зрачка души, то ширящегося, то прохладно сужающегося, достигает своего апогея в описании смерти Афонина ( образ святого, райского места на земле), когда он видит как в синем воздухе, словно бледные семена смерти, влажно летят, рассекая, зарываясь в воздух, пули: кажется, стоит протянуть руку в воздух, и коснёшься пули, словно задремавшего насекомого над бледной чашечкой человеческого лица, с алой капелькой рассветной росы, стекающей в немую грусть пространств.
Приблизив фокус своего сердца к тайне жизни и смерти, Платонову удалось всего на одной странице встать на те горние вершины искусства - снежные Гималаи страниц, с тёмными, скальными рельефами строк, - на которых не всегда-то странствовали мысли Толстого и Достоевского.
Описание смерти Афонина - по силе равна описанию смерти Ивана Ильича из повести Толстого.
Самоубийство белого офицера, в ужасе осознавшего трагедию не столько гражданской войны, но всего существования:

похоже на в муках преображённого человека в грустного ангела, в конце мира, на мрачной снеговой вершине, смотрящего на все века, грядущие и прошлые, что простёрлись немо перед ним, под ногами.
Оригинальность его самоубийства - могла бы стать основой для нового романа Достоевского, это был бы новый, мистический Кириллов... но летучий и мрачный гений Платонова описывает это вскользь, по-пушкински спеша за своим героем.

Словно новый человек в новом раю, Пухов смутно подмечает, что в этом раю - что-то не так.
Подобно герою Постороннего, он смотрит на жизнь со стороны, чуточку умерев.

В Кафкианских переулочках ночи люди пропадают безвестно... словно их милые, белые лица, трепещущие в сумраке листками с грустными письменами: "Милая, где ты, отзовись!"... "Не ел 4 дня, прекрасная звезда ласково цветёт мне навстречу!"... " Как хочется любить и жить, боже!"... сорвали чьи-то грубые руки со стен времён и ночи, и не осталось их следа даже в вечности, кроме их робких слов, призраками слоняющихся по векам, касаясь губ прохожих...

И всё же, свет весенней радости сочится со страниц повести, как из распахнутых, улыбчивых окон, и не случайно Платонов писал её именно весной, первоначально назвав её - Страна философов.
И правда, весна новой жизни.. люди странствуют в ней, огромной и счастливой, как в начале мира, каждый сам себе на уме, но, как обычно - дураков много, а идиот а-ля Достоевский - только один.
Думать легко, ум заразен, он стремится к обезличиванию, а чувствовать - не каждый может.
У ума строение социалистическое, сотистое, общее, он не терпит инакомыслия, он... мыслит массами, превращает чувства - в мысли, ставит сердце к стенке в ночи, к стенке ночи, как того начальника станции, который живёт в пустоту, тишину своим негромким сердцем, ожидая, что за ним придут в любой момент, за закую-то былую провинность: Платонов вычерчивает экзистенциальный, сартровский образ "мёртвого без погребения", словно бы человека поставили к стенке, и забыли про него...

Стоит сказать и о юморе Платонова. Он хоть и грустный, но тоже какой-то весенний, и похож на Рембрандтовы яркие, улыбающиеся тени.

Боже, каких только историй не наплёл Пухов, этот очаровательный предшественник Василия Тёркина, изумлённым строителям рая!
Какие геройства он описывал, словно бы подрабатывая редактором жизни, корректируя то, что только могло случиться.. а какую историю про вручённую ему медаль он выдумал, на которой было выгравировано: "за самоотречение, вездесущность и предвидение". Такие медали ангелам бы давать...
Достоевский где-то писал, что русский человек врёт не из за низости характера, не из корысти, а напротив, из творческой широты души, дабы доставить удовольствие человеку.
Но если...в "раю" нужно врать, приукрашать жизнь, значит, это уже не рай.
Творчество - тоже нежное враньё души, а значит, его не будет в раю. А нужен ли рай без свободы и творчества?
Да и что есть социализм и рай? Счастье всех людей? Некое общее, сытое счастье, отштампованное на заводе вечности? Чем тогда оно отличается от капитализма? Сыто поесть для желудка и глаз, и закрыть сердце на ужасы ада вблизи от тебя, дабы не мешать "пищеварению"? Нет, спасибо...
А нужно ли такое счастье? А если захочется своего, маленького счастья? Его отберут, сломают, как тот бесконечно грустный кораблик "Нежность"?
"Мастерство - нежное свойство" самой души, которую хотят поломать, обезличить, сделав частью мирового холодного механизма.

Пухов развивает мысль Достоевского о мировой отзывчивости русской души: не будет счастья, социализма, рая, если у каждого будет своя родина, если родину "размажут" по всему миру, нужно весь мир сделать своей родиной, и тогда каждый человек - будет братом, и звезда - будет сестрой.
Пухов устал от вскипающего шума пространств и времён, от дураков революции, которым всегда нужно чему-то молиться: богу ли, мысли ли, свергшей бога, революции ли...
Хотелось бы уйти от этого безумия, уйти вон в то голубое поле, что плещется на горизонте..
Это томление души по вечности и звёздам Платонов описывает в удивительном, антеевом эротизме спиритуалистической, обнажённой близости с умершей женой.

Любопытно, что у Бунина в его "Тёмных аллеях", акт совокупления мужчины и женщины в номере поезда, стыдливо оттеняется, очерчиваясь, шёлковым стуком шагов по мягкому коврику в коридоре: шаги удалялись, становились прозрачнее, нежнее, и, наконец, словно бы на век, блаженно и тепло сливались с карей и терпкой тишиной ковра ( цитирую Бунина по памяти, так что, мог и наврать, простите если что).
Платонов же выворачивает этот стыдливый эротизм наизнанку, и берёт его в изначальной, буквальной тактильности образа соприкосновения обнажённого тела с землёй.
Так мог ступать Адам в раю, а точнее, Ева ( Адам в переводе с иврита - алая земля); налюбовавшись девственными звёздами и птицами над листвой, с улыбкой счастливой женщины, она робко, нежно, подходит по тёплой и тихой земле к задремавшему на ней Адаму, открывшего глаза и смутившегося не то от своей первой поллюции, не то смутившегося обнажённой Евы, звёзд с прекрасными птицами, которых он словно бы касался во сне...

Что интересно, этот адамический эротизм Платонова мрачно перекликается с утраченным раем, обретённым адом, в его поздних работах.
Антеева ласка земли, совокупления с землёй обретает кошмарные, мучительные черты: нежное солнце эроса заслоняет луна Танатоса.
Молодой человек умирает, пронзённый пулями, падает на землю, со слезами на глазах обнимает её последней, девственно-тёмной лаской любви к жизни, и семя тихо истекает из него вместе с душой, природа ласково берёт в себя и то и другое: всё свершается словно на могиле умершей Евы...

Опавшей, карей листвой с древа жизни, птицы летят вместе с поездом в сторону солнца, заметая пространства и лица прохожих своими крыльями.
Поезд несётся стрелой, он проносится мимо сверкающей прелести рек, но люди в поезде, с тихими душами, заросшими жизнью, не знают, как они называются... поезд летит мимо милых и пёстрых городков, но люди не знают их названия... Кажется, что они забыли и самые имена солнца, человека, неба...
Быть может, Пухову снится, что мир давно уже кончился, оборвался в сомнамбулический обморок обветренных пространств, как иногда обрываются рельсы во сне.
Поезд несётся в каком-то немом ужасе мира, среди безымянных вещей и явлений.
Пухов открывает глаза... на лицо, словно тёплая и бледная ладонь матери, лёг тихий, весенний свет родного пейзажа в окне.
Что-то нечаянное пробудилось в душе, что-то из детства, когда мир был чудом и жена бегала по цветам весёлой и озорной девчонкой...но одновременно, в душе что-то умерло, погасло навсегда.
Если в душе, в жизни, не происходит что-то нечаянное, значит - душа ли, рай ли, зарастают голубой травою неба.
Не знаю, счастливое ли окончание у этой повести, или нет, но мне оно почему-то напомнило заключение "Идиота" Достоевского, только с тем отличием, что сам мир нежно сходит с ума, любуясь на счастливых птиц в небе, на светлую улыбку листвы... Господи, только бы не переводить взгляд ниже, на землю, где люди!!

Christian Schloe