Воскресение

Он вспомнил равнодушие
Масленникова, когда он говорил ему о
том, что делается в остроге, строгость
смотрителя, жестокость конвойного
офицера, когда он не пускал на подводы
и не обратил внимания на то, что в поезде
мучается родами женщина. «Все эти
люди, очевидно, были неуязвимы,
непромокаемы для самого простого
чувства сострадания только потому, что
они служили. Они, как служащие, были
непроницаемы для чувства
человеколюбия, как эта мощеная земля
для дождя, – думал Нехлюдов, глядя на
мощенный разноцветными камнями скат
выемки, по которому дождевая вода не
впитывалась в землю, а сочилась
ручейками. – Может быть, и нужно
укладывать камнями выемки, но грустно
смотреть на эту лишенную растительности
землю, которая бы могла родить хлеб,
траву, кусты, деревья, как те, которые
виднеются вверху выемки. То же самое и
с людьми, – думал Нехлюдов, – может
быть, и нужны эти губернаторы,
смотрители, городовые, но ужасно видеть
людей, лишенных главного человеческого
свойства – любви и жалости друг к другу.

«Так же и та в театре улыбнулась мне, когда я вошел, – думал он, – и тот же смысл был в той и в этой улыбке. Разница только в том, что эта говорит просто и прямо: „Нужна я тебе – бери меня. Не нужна – проходи мимо“. Та же притворяется, что она не об этом думает, а живет какими-то высшими, утонченными чувствами, а в основе то же. Эта, по крайней мере правдива, а та лжет. Мало того, эта нуждой приведена в свое положение, та же играет, забавляется этой прекрасной, отвратительной и страшной страстью. Эта уличная женщина, – вонючая, грязная вода, которая предлагается тем, у кого жажда сильнее отвращения; та, в театре, – яд, который незаметно отравляет все, во что попадает. – Нехлюдов вспомнил свою связь с женой предводителя, и на него нахлынули постыдные воспоминания. – Отвратительна животность зверя в человеке, – думал он, – но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли, или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного. Тогда это ужасно».

Он подождал только того, чтоб Герасим вышел в соседнюю комнату, и не стал больше удерживаться и заплакал, как дитя. Он плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога. «Зачем ты все это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..» Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал. Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но за что? Что я сделал тебе, за что?»