Третий пир

Шум водяных струй на крошечных перекатах, треск, свист, стук, кукование, писк, стрекотание, щелканье птиц и насекомых, шелестенье трав и легкий ветерок, непонятные шорохи и шевеления - это звенела тишина воздушной, водной, солнечной и лесной стихий (так он анализировал, вспоминая много лет спустя - о фрагментах мира, управляемых монадами); звоны разнообразные и самостоятельные стремились соединиться в странной отзывчивой гармонии - так пела, наверное, эолова арфа или пифагорова музыка сфер, - рисунок еѐ всѐ более усложнялся, каким-то чудесным образом соответствуя летучим формам белейших облачков, колеблющимся светотеням в сплетении веток, листьев, цветов и трав, синему полѐту стрекоз и червонному жужжанию пчел, узорному промельку крыльев бабочки, речным ослепительным бликам, терпким ароматам летнего исхода, шелесту молодой крови в венах и артериях. Он не шелохнулся, весь отдаваясь драгоценным ощущениям, вбирая их в себя. Через его невесомое тело перекатывались прохладные волны, росла яблоня, горел голубой луч, плыли облака на север, мысли стали музыкой, сердце уловило биение космоса и забилось в лад. И в какое-то мгновение всѐ, всѐ, всѐ вспыхнуло вдруг в нестерпимом сиянии - нездешнем, предчувствовал он, оттуда, потому что в мире вообще исчезли тени. Ну конечно, солнечный удар, догадался в следующую секунду - и всѐ сразу кончилось. Тень вернулась в белый свет, образуя с ним светотени, вернулись разноголосица, раздор, раздраженно гаркнул ворон в кустах, и заныли мышцы от долгого лежания. Остались отблески и отзвуки, восторг и страх.
Три остановленных мгновения за годы одинокого странствия - прикосновения к тайне. Зачем живу я и жужжит лиловый жук? Вечный вопрос и молчание в ответ. Но было три великолепных намѐка, просвета, когда ни о чем он не спрашивал - он знал. Зачем поет эолова арфа и отражается яблоня в воде, сердце бьѐтся и горит луч. Он знал, он был во всѐм, и всѐ было в нем, будто и вправду невидимый Творец из вечерней бабушкиной молитвы под золотым куполом бессмертия собирает свободные творения в гармонии и гимне и говорит: «Это хорошо!» Митя даже сочинил сказку о свадебном пире луча и яблони, на котором свидетелем является мальчик-садовник. Но проходило мгновение, он забывал, оставался вопрос, оставался крест на Ваганьковском кладбище и жгучее ощущение тайны.

Это было их последнее странствие по Никольскому лесу, который превзошел самого себя напоследок, заманивая теми тайными, страстными милостями, что может дать только русский лес для русской души: калиной красной и рябиной тонкой, водами тѐмными и ключом запечатленным, дубом одиноким, мухомором сладким, вороном чѐрным, вольным ветром опушки и душным семенем разноцветных полян, сумеречно-хладной чащобой, где, кажется, стонет Мать-Сыра Земля, ухает соловей-разбойник, играют болотные бесы, зреют волчьи ягоды и разрыв-трава, «Иванушка, отзовись!»; но горит еще аленький цветочек, радуга, гром, свет, струящийся в белых стволах.
Никольский лес, начало земного странствия на зелѐной заре, в отрадном замирании первый гриб - подосиновик, пылкий азарт, любимая собачка Хватайка и надѐжная рука бабушки, «Ну, Митюша, с Богом!». Воспоминания проявляют смысл и глубину, чтобы слиться в один бесконечный детский день и остаться навсегда смутным светом свободы и бессмертия.