Гобсек. Отец Горио. Прославленный Годиссар. История тринадцати. Шагреневая кожа

Лучше умереть от наслаждения, чем от болезни.

— Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали у вас участие?

— Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.

— А как бы поступили вы в подобном случае?
— Я? Страдала бы молча.
*
— В нем еще теплится жизнь, — сказал Бьяншон.
— А на что ему она? — заметила Сильвия.
— Чтобы страдать, — ответил Растиньяк.

... а теперь...

• - О, теперь, - вставил первый собеседник, - нам остаётся...
• Что? - спросил другой.
• Преступление...
• Вот слово, высокое, как виселица, и глубокое, как Сена, - заметил Рафаэль.

— Я не хочу жить до старости, — сказала она. Умрем оба молодыми и перенесемся на небо со снопами цветов в руках.

— Такие желания тешат нас, пока мы вполне здоровы, — заметил Рафаэль, играя волосами Полины.

Разумеется, я не собираюсь повторять общие места о добродетели, ту песнь песней, что вечно поют непризнанные гении; я лишь хочу логическим путем вывести причину успеха, которого так часто добиваются люди посредственные. Увы, наука так матерински добра, что, пожалуй, было бы преступлением требовать от нее иных наград, помимо тех чистых и тихих радостей, которыми питает она своих сынов.

— Беги, беги! Оставь меня! — глухо проговорил, наконец, Рафаэль. — Иди же! Если ты останешься, я умру. Ты хочешь, чтобы я умер?
— Умер? — переспросила она. — Разве ты можешь умереть без меня?

«Вся в белом, с опущенной головою, такая легкая, что она почти не примяла постели, Полина была точно ангел, сошедший с небес, точно призрак, готовый исчезнуть при первом мгновении».

«Уехал! Но ведь это бегство, Рафаэль. Как же так? Никто не может мне сказать, где ты. И если я не знаю, то кто же тогда знает?»

«Милостивый государь, в наше время не принято давать пощечину, но у меня нет слов, чтобы заклеймить ваше низкое поведение.»