Война и мир. В 4 томах. Том 3

Жюли находилась в том периоде стареющей светской барышни, которая чувствует, что вот наступил последний шанс замужества – и теперь или никогда.

Старый князь постарел в этот год и по наружности, и по самому грустному признаку старости, неожиданным засыпаниям, забывчивости ближайших по времени событий и памятливости к давнишним и, главное, по тому детскому тщеславию, с которым князь принимал роль главы оппозиции и московские овации.

Иногда он сам думал о рассказе князя Андрея о солдатах, старательно занятых под ядрами, и ему все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто спасался честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками – лошадьми, охотой. «Только бы не видать ее, эту страшную ее», – думал Пьер.

Он спасался от жизни вином, обществом и чтением.

…когда он выпивал бутылку и две, тогда только узел, этот страшный, запутанный узел жизни представлялся ему нестрашным.

Слишком страшно быть под ядрами, чтоб не делать чего-нибудь. Слишком страшно быть под жизнью, чтоб не делать что-нибудь. И Пьерy надо было делать.

Он испытывал несчастие людей многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды и слишком ясно видеть ложь и зло жизни.

– Бывает с тобой, – начала Наташа, – что тебе кажется, что ничего не будет? Ничего. Что все, что хорошее, то было. И не то что скучно, а грустно?

Было не очень чисто – не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности. Там, где жили, было подмыто и подметено, но за углами чистилось лишь в светлый праздник.

Хотя и говорили, что Наташе нельзя было ехать, что она простудится, но еще меньше можно было помешать ей сделать то, что она хотела, и Наташа собралась и поехала.