Философия

Один из наиболее радикальных подходов к анализу технологического, индустриального, массового
общества был дан Гербертом Маркузе в работе «Одномерный человек»18. Эта работа продолжает кри- 17 Новая технократическая волна на Западе.— С. 147.
18 Marcuse G. One-dimensional man: Studies in the ideology of advanced industrial society.— L., 1964.
676
тическую линию в оценке перспектив технологического развития на Западе. Основные положения
книги обращают читателя к тоталитарному характеру массового общества и рассмотрению новой,
специфической формы отчуждения, результатом которой стало появление одномерного мышления,
одномерного человека.
Согласно Маркузе, в современном обществе технический аппарат производства функционирует не
как простая сумма инструментов, которые могут быть изолированы от вызванных ими социальных и
политических последствий, но скорее как система, которая однозначно определяет продукт этого
производственного аппарата, а также действия по его обслуживанию и развитию. Механизированное и
стандартизированное производство, требования его функционирования навязывают соответствующие
экономические и политические ограничения на труд, досуг, на материальную и интеллектуальную
культуру. В соответствии с тем, как общество организует свою технологическую базу, оно становится
тоталитарным. «Тоталитарными, — пишет Г. Маркузе, — являются не только специфические формы
правительства или стоящие у власти партии, но также и специфическая система производства и
распределения, которая вполне совместима с «плюрализмом» партий, газет, «уравновешивающих сил»
19.
Политические силы, считает Маркузе, утверждают себя через свою власть над техническим
прогрессом и технической организацией аппарата управления. Правительства государств такого
(индустриального, информационного) типа только тогда могут защитить и утвердить себя, когда они в
состоянии мобилизовать, организовать и использовать технические, научные и производственные
возможности цивилизации.
Технический производственный аппарат имеет тенденцию стать тоталитарным в такой степени, 19 Цит. по кн.: Полякова H.A. Человек и техника: социальный контекст существования человека в
концепциях информационного общества 80-х годов (обзор) // Философское понимание человека: Сб.
обзоров.— Вып. 1.— М., 1989.— С. 3.
677
что определяет не только социально необходимые профессии, умения и установки, но и
индивидуальные потребности и ожидания. «Все это делает технику, — заключает Маркузе, — наиболее
эффективным политическим инструментом в любом обществе, в основе которого лежит
механизированное и стандартизированное производство».
Массовое общество требует всецело подчиненного индивида, и само формирует его. Научное
управление и организация создают предпосылки автоматической идентичности, когда, согласно
Маркузе, индивид начинает идентифицировать себя с существованием, которое навязывается ему и
находит в этом источник своего развития и удовлетворения. «Эта идентичность, — пишет Маркузе, —
является не иллюзией, а реальностью. Тем не менее, эта реальность составляет более прогрессивную
форму отчуждения. Оно становится полностью объективным: отчужденный субъект наслаждается своим
отчуждением»
20.
Таким образом, технологический прогресс не только не оправдал надежды на преодоление кризисной
ситуации, но даже усугубил состояние отчуждения и «потерянности».
«Омассовленный» человек находит удовлетворение в своем настоящем, привыкает к нему, переводя
болезнь в хроническую форму. Появляется одномерность, которая существует везде и во многих формах.
Одномерное поведение и мышление характеризуются тем, что все идеи, чувства и мысли покидают
область рассуждения и действия и сводятся к терминам реальности. То же самое происходит и с
ценностями.

Техницизм современной техники радикально отличается от всего того, что давали все предыдущие
виды техники. Согласно Ортеге, «современная техника предоставляет человеку возможность
независимой деятельности, что проявляется как в самой технике, так еще в большей мере в чистой (или
научной) теории»
13.
В наше время, считает Ортега, человечество прежде всего обладает la technica, техникой в
существенном смысле этого термина, т. е. технологией, а лишь затем техникой в смысле технических
устройств. Люди теперь хорошо знают, как реализовать любой проект, который они могли бы выбрать,
— даже до того, как они выберут тот или иной конкретный проект. Усовершенствование научной
техники ведет, по мнению Ортеги, к возникновению уникальной современной проблемы: отмиранию и
иссяканию способности человека воображать и желать этого первичного и врожденного качества,
ставящего на первое место объяснение того, как создаются человеческие идеалы.

Наряду с материальными, производственными и прочими достижениями, неограничиваемое развитие
техники привело к необычайному обострению многих проблем. Как оказалось, комплекс негативных
последствий технологического развития весьма широк. И, прежде всего, это проблемы, связанные с
функционированием системы «человек—общество—природа»: исчерпание природных ресурсов,
нарушение экологического равновесия, загрязнение природной среды и т. д. Вместе с тем
технологическая экспансия захватила не только материальную сферу жизни и деятельности человека,
она повлияла на естественную среду его обитания.
В XX в. техника, обретая (как это ни парадоксально) некое самостоятельное и, как кажется,
неуправляемое существование, начинает проникать и модифицировать внутреннюю жизнь человека. Это
существенно расширяет комплекс последствий «технизации» общества. Помимо экологических,
природоохранных проблем, он включает проблемы личностного, социально-психологического и
правового характера.
«Технология, — пишет японский философ Т. Имамичи, — подобно природе, стала нашей новой
средой обитания, имеющей свои собственные цели, которые независимы от человеческих, поскольку
технология как среда, как бытийственная тональность машинных образований, сама определяет свое
направление развития»
8
. 8 Имамичи Т. Моральный кризис и метатехнические проблемы // Вопросы философии.— 1995.— № 3.
— С. 79-80

В этике несоответствие поступков нормативной определенности поведения нередко чревато драматическими последствиями для индивида или группы, вплоть до того, что они могут стать изгоями в своем сообществе. Ничего подобного в мире эстетического невозможно. В цивилизованном обществе вполне благополучно существует художественная элита, несмотря на свою дистанцированность, а то и оппозиционность, по отношению к армии почитателей массовой культуры. Заметим, кстати, что подлинно высокое искусство, как и элитарное, более всего способствуют индивидуации, в то время как искусство «среднего» уровня — обобществлению.

Несколько особняком стоит этикет — пограничная зона между этикой и эстетикой. Здесь на первый план выносятся выразительная форма, внешняя атрибутика, знаковость, символика — т. е. эстетические
признаки. Но как установленный порядок поведения определенная ритуальность — это этическое. Когда ритуал обряжается в торжественные церемониальные костюмы, часто яркие, экспрессивные (венчание, королевские выезды, приемы высоких особ) — тогда предпочтительнее и справедливее говорить об эстетическом. Вообще, думается, что в этикете больше эстетики, чем этики.

Осуждение безобразного в жизни — привилегия этики, в искусстве безобразным занимается эстетика, объясняя, почему оно доставляет удовольствие. Стоит им поменяться местами и не станет доброй половины искусства. Когда эстетика занимается возвышенным и героическим в поведении человека она вторгается тем самым на территорию этики. Прерогатива эстетики — чувство возвышенного, порождаемое явлениями природы и грандиозными сооружениями человека. Мы часто нарушаем эти границы, стирая не только специфику, но и природу ценностей.

В греческой философии истина устойчиво противополагается мнению. Платон в своих диалогах показывает, что мнение есть знание субъективное, полное психологических и разного рода иных предрассудков. В мире мнений причудливо перемешаны истина и ложь. Но даже если мнение и истинно, то это всегда — истина в себе, т. е. необоснованное и крайне проблематическое знание. Мнение же, перешедшее из ранга истины в себе в ранг истины для нас, представляет собой знание доказанное, т. е. удостоверенное в качестве независимого от наших субъективно-психологических особенностей и домыслов.
Поскольку мнение выступает некой внутренней верой человека, то воздействие на формирование мнений осуществляется на уровне ценностно-психологического воздействия. Поэтому мнение можно сознательно формировать и не только у отдельного человека, но у целого общества или его части. Благодаря, например, современным средствам массовой информации создается своеобразный мир мнений, в котором
доказательство подменено психологическим убеждением и даже целенаправленным внушением. Так как мир мнений — это мир толпы, то все это отнюдь не безобидно, ибо подготовленную толпу можно развернуть в любую сторону, причем для индивидов все это будет выглядеть как внутреннее, а значит и наиболее сильное, убеждение в правоте своих поступков. В результате современное общество в многом превратилось в царство толпы, где в сознании людей постоянно прокручиваются, как в кино, скачущие политические рейтинги, возникают искусственно вздутые кумиры, мгновенно изменяются общественные вкусы и пристрастия — все это даже не «удовлетворение щекочущего влечения высказать свое мнение», как высказался о прессе еще Гегель в своей «Философии права»9, а форма культивирования перманентного со-мнения со всеми угрозами возникновения индивидуальных душевных расстройств и массовых психозов, которыми так богата история ушедшего XX века.

Подытоживая, можно высказать следующее суждение об агностицизме. Жесткое разделение вещей в себе и явлений, равно как и жесткое полагание границ человеческому познанию, вряд ли оправданно. Еще Гегель, критикуя позицию Канта, тонко подметил, что полагание границы подразумевает некоторое знание того, что за этой границей находится. В противном случае мы об этой границе попросту не знали бы и, соответственно, не смогли бы высказать суждения о ее наличии. Но, стало быть, в самом утверждении границы человеческого познания заключено ее решительное отрицание, ибо знание о собственном незнании — есть важнейший стимул развития познавательной деятельности человека и переступания границ существующего знания. Следовательно, вопрос о границах познания резонно ставить лишь относительно каких-то определенных видов знания, научных методов или способностей человека.

Человек всегда пытался понять устройство мироздания и выявить те связи, которые существуют в мире. Из чего мир состоит? Что удерживает его в таком состоянии? Является ли мир случайным, хаотичным набором свойств и явлений или представляет собой некоторое упорядоченное целое? Перед нами вновь круг вопросов, которые являются «вечными», предельными, а посему относящимися к предмету философии.
Отвечая на эти вопросы, в философии были развиты два основных направления их решения. Одно из них было связано с тем, что любой предмет, объект или явление рассматривались как представляющие собой сумму составляющих их частей. Предполагалось, что сумма частей и составляет качество целого предмета. Другая позиция исходила из того, что любой объект имеет некоторые внутренние неотъемлемые качества, которые остаются в нем даже при отделении частей. Таким образом, решая проблему возможности существования объекта (от самого простого до самого сложного, включая мир в целом, бытие в целом), философия оперировала понятиями «часть» и «целое».
Данные понятия немыслимы друг без друга. Целое всегда состоит из некоторых частей, а часть всегда является единицей какого-то целого. Тесная взаимосвязь данных понятий и породила вытекающие из нее возможные варианты соотношения части и целого, которые мы привели выше. Причем, если сведение свойства целого к сумме частей лежало на поверхности, было легко представимо, то противоположная позиция о наличии некоторого внутреннего свойства целостности как таковой представлялась менее наглядной и более сложной. В некотором смысле последнее представляло собой некоторую загадку для разума, т. к. мыслилось некое свойство, которого не было в частях, а значит, оно появлялось как бы ниоткуда.
В истории философии данные альтернативные позиции известны под названиями меризм (от греческого слова, означающего часть) и холизм (от греческого слова, означающего целое). Следует еще раз подчеркнуть, что обе концепции были тесно взаимосвязаны, обращали внимание на слабости противоположных сторон и абсолютизировали собственную позицию. Поэтому аргументы, которые выдвигались сторонниками этих концепций, как правило, основывались на неоспоримых фактах, а то, что выходило за эти рамки, просто игнорировалось. В результате сформировалась группа,
на первый взгляд взаимоотрицающих друга положении, которые сами по себе были логически обоснованы, что позволяет их называть антиномиями целостности23.
Меризм исходит из того, что поскольку часть предшествует целому, то совокупность частей не порождает качественно ничего нового, кроме количественной совокупности качеств. Целое здесь детерминируется частями. Поэтому познание объекта есть прежде всего его расчленение на более мелкие части, которые познаются относительно автономно. А уж затем из знаний этих частей складывается общее представление об объекте. Такой подход к исследованию объекта получил в науке название элементаристского, основанного на методе редукции (сведения) сложного к простому. Сам по себе этот подход работает очень эффективно, пока речь идет об относительно простых объектах, части которых слабо взаимосвязаны между собой. Как только в качестве объекта выступает целостная система типа организма или общества, то сразу сказываются слабости такого подхода. Например, никому еще не удалось объяснить специфику общественного развития путем его редукции к историческим личностям (элементарным частицам общества).
Холизм исходит из того, что качество целого всегда превосходит сумму качеств его частей. Т. е. в целом как бы присутствует некий остаток, который существует вне качеств частей, может быть даже до них. Это качество целого как такового обеспечивает связанность предмета и влияет на качества отдельных частей. Соответственно, познание реализуется как процесс познания частей на основании знания о целом. Такой подход при всей его внешней привлекательности также часто оказывался ошибочным, т. к. приводил к мыслительному конструированию указанного «остатка», который и выступал в качестве главной детерминанты системы. Но сам этот остаток часто оставался неопределенным, что приводило к спекулятивным объяснениям реальных процессов.
Антиномичность данных подходов, их взаимная аргументированность заставляла задуматься о более
23 Анализ антиномий целостности. См.: Алексеев П.В., Панин A.B. Философия.— М., 1997.— С. 391-394.
424
тесной и сложной взаимосвязи между частью и целым, что постепенно привело к диалектическому пониманию данной проблемы и к тому, что обе позиции (и меризм, и холизм) в определенной степени и в определенных пределах дополняют друг друга, отражая разные уровни целостности объекта.
Действительно, развитие физики, например, долгое время шло в русле редукционистской методологии, что было весьма эффективно и позволило человеку построить стройную физическую картину мира. Однако, как только физика проникла на уровень элементарных частиц, оказалось, что законы физики здесь совершенно иные и отличаются от статистической физики. Отличие было в том, что неопределенность классической физики объяснялась отсутствием знания о движении элементарных частиц. А в квантовой механике соотношение неопределенностей выступает в качестве основы физических представлений, исходящих «из принципиальной невозможности установить одновременно и местоположение и скорость частицы»24.
Особенно эффективно проявился антиредукционистский подход в социальных науках и биологии, в которых исследуемые объекты носят целостный характер. Так, например, генетикам удалось установить связь между анатомическими, физиологическими характеристиками организма и биологическими элементарными частицами — генами. Ясно, что идя по пути только редукции анатомических или биологических свойств, идея взаимосвязи их между собой и генами была бы просто не найдена. Интуитивно самими учеными это всегда ощущалось, внешняя непримиримость позиций преодолевалась, и они дополняли друг друга. Бихевиорист (как пример холистической установки), с одной стороны, выступает как редукционист, т. к. «пытается свести сложные формы поведения к схеме «стимул- реакция». С другой стороны, он отказывается от дальнейшего анализа элементов этой схемы, например, от разложения реакций на нервные процессы, т. е. выс-
24 Рапопорт А. Различные подходы к построению общей теории систем: элементаристский и организмический // Системные исследования. Методологические проблемы: Ежегодник.— М., 1983.— С. 45.
425
тупает как холист. Для бихевиориста нервная система — «черный ящик», в который он не хочет заглянуть»25. Таким образом, критика с холистских позиций не давала ученым до предела упрощать теорию, а редукционистская позиция выступала просто как средство научного наполнения той или иной спекулятивной концепции.
Таким образом, два эти внешне противоположных подхода можно совместить в едином диалектическом понимании соотношения части и целого. В диалектике вырабатывается принцип целостности, основанный на понимании того, что в целом существует взаимосвязь между частями, которая сама по себе обладает различными свойствами, в частности, способностью осуществлять эту связь. Стало понятным, что на основе взаимодействия частей могут возникать такие целостности, где важную роль играют сами взаимосвязи.

Среди множества концепций, положительно решающих вопрос об изменчивости мира и его развитии, можно выделить ряд основных моделей11.
В градуалистской модели развития, выдвинутой Г. Спенсером (1820— 1903), обосновывалось положение о всеобщей постепенной эволюции природы, в основе которой «лежит процесс механического перераспределения частиц материи, а сама эволюция идет в направлении от однородности к разнородности»12. Недостатки и ограниченности такой модели имеют историческое оправдание и связаны с абсолютизацией эволюционного подхода в биологии и его переноса на объяснение другого класса явлений, например, общества или природы в целом. В результате отрицались скачки «взрывообразного типа», которые в наибольшей степени характерны именно для общества.
Суть моделей «творческой эволюции», или «эмерджентизма» (Л. Морган, А. Бергсон), заключалась в абсолютизации момента скачков в развитии, в результате чего возникающее новое качество объявлялось несводимым к предшествующему и выступало «результатом внутренней «творческой силы», по-разному называемой и по-разному истолковываемой»13. Утверждалось, что человек не может предсказать наступление нового качества исходя из знания настоящего качества. В результате действительность функционирует как система спонтанно образованных уровней.

11
См. более подробно: Алексеев П.В., Панин A.B. Философия.— М., 1997. — С. 446-462.
12
Алексеев П.В., Панин A.B. Философия.— М., 1997.-- С. 451.
13
Там же.— С. 453-454.

Эти новые настроения широко распространились — в прямой аналогии с ситуацией в политике, где чуть ли не все вчерашние революционеры мало-помалу стали понимать, что захватить власть и сломать старую социальную систему — вовсе не самое трудное, и что строить новое куда более тяжко, чем ломать старое, а управлять страной куда сложнее, чем бить витрины шикарных магазинов и митинговать. Да, сначала казалось, что наука и в самом деле подобна поэзии, которая, по Маяковскому, «вся — езда в незнаемое». Вся, да не совсем: «ехать в незнаемое» все же лучше предварительно подготовившись, а это значит, что не стоит считать всех предшественников наивными младенцами, которые в силу исторической ограниченности оставили нам в наследство набор тривиальностей вперемешку с заблуждениями. Напротив того, сделать очередной шаг в неизвестное можно, только опираясь на достигнутое и используя прошлые достижения, не только технические, но и интеллектуальные. Подлинная наука — конечно же, творческий поиск, но здесь вовсе небесполезны, помимо предварительной подготовки и осмотрительности в выводах, и основательность и методичность. Может быть, как раз это последнее прежде всего!