Собор Парижской Богоматери. Человек, который смеется. Гаврош

- О, добрый братец Клод, - снова заговорил Жеан, ободренный этой улыбкой, - взгляните на мои дырявые башмаки. Башмак, у которого подошва просит каши, ярче свидетельствует о трагическом положении героя, нежели греческие котурны.
К архидьякону быстро вернулась его прежняя суровость.
- Я пришлю вам новые башмаки, но денег не дам, - сказал он.
- Ну хоть одну жалкую монетку, - умолял Жеан. - Я вызубрю наизусть Грациана, я буду веровать в бога, стану истинным Пифагором по части учености и добродетели. Но, умоляю, хоть одну монетку! Неужели вы хотите, чтобы разверстая передо мной пасть голода, черней, зловонней и глубже, чем преисподняя, чем монашеский нос, пожрала меня?
Клод, нахмурившись, покачал головой:
- Qui non laborat... Жеан не дал ему окончить.
- Ах, так!-крикнул он.-Тогда к чорту все! Да здравствует веселье! Я засяду в кабаке, буду драться, бить посуду, шляться к девкам!
И, говоря так, он швырнул свою шапочку о стену и прищелкнул пальцами, словно кастаньетами.
Архидьякон сумрачно взглянул на него:
- Жеан, у вас нет души.
- В таком случае, у меня, если верить Эпикуру, отсутствует нечто, состоящее из чего-то, чему нет имени!
- Жеан, вам серьезно следует подумать о том, чтобы исправиться.
- Вот вздор! - воскликнул школяр, переводя взгляд от брата к ретортам на очаге. - Здесь все пустое - и мысли, и бутылки!
- Жеан, вы катитесь по наклонной плоскости. Знаете ли вы, куда вы идете?
- В кабак, - ответил Жеан.
- Кабак ведет к позорному столбу.
- Это такой же фонарный столб, как и всякий другой, и, может быть, именно с его помощью Диоген и нашел бы человека, которого искал.
- Позорный столб приводит к виселице.
- Виселица - коромысло весов, к одному концу которого подвешен человек, к другому - вселенная! Даже лестно быть таким человеком.
- Виселица ведет в ад.
- Это всего-навсего жаркий огонь.
- Жеан, Жеан, вас ждет печальный конец.
- Зато начало было хорошее!

Многоречивость ночи столь же зловеща, как и её безмолвие. В ней чувствуется гнев неведомого.
Ночь скрывает чьё-то присутствие. Но чьё?
Впрочем, следует различать ночь и потёмки. Ночь заключает в себя нечто единое; в потёмках есть известная множественность. Недаром грамматика, со свойственной ей последовательностью, не допускает единственного числа для слова "потёмки". Ночь - одна, потёмок - много.
Разрозненное, беглое, зыбкое, пагубное - вот, что представляет собою покров ночной тайны. Земля пропадает у нас под ногами, вместо неё возникает иная реальность.
В беспредельном и смутном мраке чувствуется присутствие чего-то или кого-то живого, но от этого живого веет на нам холодом смерти. Когда закончится наш земной путь, когда этот мрак станет нам светом, тогда и мы станем частью этого неведомого мира. А пока - он протягивает нам руку. Темнота - это рукопожатие. Ночь налагает свою руку на нашу душу. Бывают ужасные и торжественные мгновенья, когда мы чувствуем, как овладевает нами этот посмертный мир.
Нигде эта близость неведомого не ощущается более явственно, чем на море, во время бури. Здесь ужас возрастает от фантастической обстановки. Древрий тучегонитель, по своему произволу меняющий течение людских жизней, располагает здесь всем, что ему требуется для осуществления любой своей причуды: непостоянной, буйной стихией и рассеянными повсюду равнодушными силами. Буря, природа которой остаётся для нас тайной, только исполняет приказания, ежеминутно повинуясь внушениям чьей-то мнимой или действительной воли.
Поэты всех времён называли это прихотью волн.
Но прихоти не существует.
Явления, подвергающие нас в недоумение и именуемые нами случайностью в природе и случаем в человеческой жизни - следствия законов, сущность которых мы только начинаем постигать.