Матренин двор. Рассказы и цикл миниатюр

Отпыхался Шухов пока, оглянулся – а месяц-то, батюшка, нахмурился багрово, уж на небо
весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об эту пору выше много он стоял.
Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьет и закидывает:
– Слышь, кавторанг, а как по науке вашей – старый месяц куда потом девается?
– Как куда? Невежество! Просто не виден!
Шухов головой крутит, смеется:
– Так если не виден – откуда ж ты знаешь, что он есть?
– Так что ж, по-твоему, – дивится капитан, – каждый месяц луна новая?
– А что чудного? Люди вон что ни день рождаются, так месяцу раз в четыре недели можно?
– Тьфу! – плюнул капитан. – Еще ни одного такого дурного матроса не встречал. Так куда
ж старый девается?
– Вот я ж и спрашиваю тебя – куда? – Шухов зубы раскрыл. – Ну? Куда?
Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть:
– У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит.
– Вот дикари! – Капитан смеется. – Никогда не слыхал! Так ты что ж, в Бога веришь, Шухов?
– А то? – удивился Шухов. – Как громыхнет – пойди, не поверь!
– И зачем же Бог это делает?
– Чего?
– Месяц на звезды крошит – зачем?
– Ну, чего не понять! – Шухов пожал плечами. – Звезды-те от времени падают, пополнять
нужно.

Испыток не убыток...

...и всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом морозе пробыть.

Работа - она как палка, конца в ней два: для людей делаешь - качество дай, для начальника делаешь - дай показуху.

Там, за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится. Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагерь пожив, от креста отстали.
А русские - и какой рукой крестится, забыли.

Снаружи бригада вся в одних черных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри неравно - ступеньками идет.

Ни ходики не стучали - заключенным часов не положено, время за них знает начальство.

Был же Коля студент литературного факультета, арестованный со второго курса. Степан Григорьич хотел, чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле.

Вот этой минуты горше нет - на развод идти утром. В темноте, в мороз, с брюхом голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с другом не захочешь.

Цезарь приоткрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и посмотрел на Фетюкова. Из-за того он и стал курить чаще трубку, чтоб не перебивали его, когда он курит, не просили дотянуть. Не табака ему было жалко, а прерванной мысли. Он курил, чтобы возбудить в себе сильную мысль и дать ей найти что-то. Но едва он подигал сигарету, как сразу в нескольких глазах видел: "Оставь докурить!"

Холод под рубаху зашел, теперь не выгонишь. Что укутаны были зэки - все зря. И так это нудно тянет спину Шухову. В коечку больничную лечь бы сейчас - и спать. И ничего больше не хочется. Одеяло бы потяжельше.

- На восходе самый большой мороз бывает! - объявил кавторанг. - Потому что это последняя точка ночного охлаждения.

Дума арестантская - и та несвободная, все к тому же возвращается, все снова ворошит: не нащупают ли пайку в иатрасе? В санчасти освободят ли вечером? Посадят капитана или не посадят? И как Цезарь на руки раздобыл свое белье теплое? Наверно, подмазал в каптерке личных вещей, откуда ж?

Это верно, кряхти да гнись. А упрешься - переломишься.

Чего не сделано - докажи, что сделано; за что дешево платят - оберни так, чтоб дороже.

Главное, каша сегодня хороша, лучшая каша - овсянка. Не часто она бывает. Больше идет магара по два раза в день или мучная затирка. В овсянке между зернами - навар этот сытен, он-то и дорог.

...вслух ничего не повторяет, а считает острей их.

Оттого, что он желудок раззявил на две [порции] - от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки.

- Так много искусства, что уже не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного!