Мы. Повести и рассказы

Я молча смотрел на губы. Все женщины – губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас – ножом, – и еще каплет сладкая кровь.

Так приятно чувствовать чей-то зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага.

— И подумать: здесь "просто-так-любили", горели, мучились... Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой энергии, не правда ли?

И дальше - сам с собою: почему - красиво? Почему танец - красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчинённости, идеальной несвободе. 

Больше никогда. Так, конечно, лучше: она права. Но отчего же — отчего — —

Если они не поймут, что мы несём им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми.

Смерть - именно полнейшее растворение меня во вселенной.

Синее, не испорченное ни единым облаком — (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые ... Я люблю — уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим — только такое вот, стерильное, безукоризненное небо!

Трофим Иваныч не шевелился, его не было слышно. Но Софья знала, что он не спит: во сне он всегда чмокал, как маленькие дети, когда сосут.

Ганька говорила, смеялась только с Трофимом Иванычем, а если оставалась вдвоем с Софьей, она молчала, топила печку, мыла посуду, разговаривала с кошкой. Только иногда медленно, пристально наплывала на Софью зелеными глазами, явно думая что-то о ней, но что? Так, уставясь в лицо, смотрят кошки, думают о чем-то своем – и вдруг становится жутковато от их зеленых глаз, от их непонятной, чужой, кошачьей мысли.