Повести и рассказы

Это что-то небывалое, товарищи.
Душещипательная, оптимистичная и странная смесь любви, движения, заботы обо всём сущем. То и дело откладывала её, чтобы перевести дух.
Чем больше горестей случается, тем больше читатель уверяется, ради каких замечательных дел стоит жить.
Даже в очень ограниченных рамках люди пытаются получить от жизни удовольствие.
Речь персонажей грубовата, исконна, истинна – в каждом слове Платонов как бы выносит на поверхность первоначальное его значение, причины его появления, причины людских поступков. Язык этот с непривычки обезоруживает: как свободно, оказывается, с ним можно обращаться! И как ему это идёт! Речь до того точна, что порой нелепа. Хотелось бы назвать это игрой, но нет, наоборот, мы сразу чувствуем самое серьёзное и ответственное отношение автора к героям и их чувствам. Разбросав привычные слова между их новыми и старыми значениями, Платонов выдаёт совершенно особый сплав языка для описания деревни и колхоза, трупов и экскрементов.

Человек и общество мы видим как зависимые друг от друга элементы бытия, необходимые и безраздельные. Коллективизм – вот в чём соль жизни, по Платонову.
Человек и время. Будущее – вот ради чего стоит жить. Дети – вот он, смысл жизни. Пусть сейчас всё не айс, но зато как хорошо и славно будет потом! Ради будущего герой готов претерпеть все неудобства. Отсюда и отношение к детям – невозможно трепетное и солнечное. Отношение к женщине как к равному члену общества. Отношение к труду. Именно он выведет человечество на свет.
Вывод – чем яростней ратует писатель за какое-либо явление общественно-политической жизни, тем вероятней он может сделать ему антирекламу. (Справедливо, правда, порой бывает и обратное.)
Рекомендую тем, кто лучше хочет знать историю России (или будущее? Жанр-то - социальная фантастика) и тот её период, когда последний нищий, сирый и убогий мог мечтать о лучшей жизни для всех и для себя.
Книга о сверхчеловеках в ожидании фундаментального и вечного.

Хотелось бы назвать произведение антиутопией, но это достаточно похоже на суровые ранние советские годы, хоть и с каплей литературного вымысла. Тяжелая и одновременно легкая книга, она затягивает тебя своей атмосферой отчаянья и мертвости, но и пугает своим языком. Слог Платонова двоичен, он то легкий и покладистый, то тяжёлый и непонятный. Есть такие моменты в книге, когда ты задумываешься о чём-то связанном с текстом, но в любом случае понимание окружающей действительности в книге пропадёт на какое-то время. Она душит тебя, но ты держишься до конца, ибо тебя уже не отпустит испытываемая в этой книге атмосфера.
Отдельно можно выделить мотивы, диалоги и самих персонажей – от кожи до костей они пропитаны экзистенциализмом. И это даёт дорогу перечитыванию книги, ибо можно подходить по-разному к этой повести, но видеть другие детали и ощущения.
Автор писал эту книгу в то же время, когда происходили изложенные в повести события, т.е коллективизация, поднятая здесь до пика. Но и быстро спущенная вниз во многих образах и деталях. Уверен, что при повторном прочтении здесь можно найти что-то еще. Тот же котлован является циклом от начала и до конца. Люди его роют, в нём же и сгинут. Один из сильных образов в произведении – это девочка Настя, у которой нет дома. Она выступает как символ веры и надежды. В итоге она умирает, а ее тело остается замурованным в стене новостройки. Некая аллегория на режим, который только родился, но родился мертвым. Смерть здесь за каждым поворотом и в каждом человеке. Даже живой человек хочет сгинуть из-за бессмысленного жития без истины. Платонов хотел подчеркнуть события в стране, которые не имели хороших предпосылок, а лишь страшную бессмысленность. Ведь так и никакой персонаж не нашёл себя, ни истины, ни смысла жизни.

Иногда кажется, что вся русская литература томится мучительным усилием вспомнить ту песню лермонтовского ангела, которую он пел в ночи неся в объятьях душу.
Особенно надрывно и обнажённо это усилие "припомнить" звучит у Достоевского и Платонова.
Клин ангелов пролетал над голубым сияньем мира и одна душа упала, потерялась в его эдемских дебрях.
Что есть душа, как не одичавший Маугли, с вечной тоской о нездешнем? Что осталось у человека от неба ? - Синева глаз, лопатки на спине : грустные обрывки крыльев, и перо в руке..

Действие этого маленького романа разворачивается в социалистическом Вавилоне, как и наш мир, словно бы уже заросшего однажды природой. Главная героиня - девушка Москва : почти спиритуалистический образ сиротства не столько даже послереволюционной России, потерявшей своё имя, сколько души как таковой.
У Достоевского, его социалистических бесят пожирала сияющая пустота в их сердцах. Здесь же, в построенной ими утопии на крови, эта пустота никуда не делась, но тепло смешалась с душой. И такое ощущение, что если бы герои книги поднесли руки к лицу, то, словно в фильме " Меланхолия", из кончиков пальцев, синеватым свечением стала бы стекать в небо эта одухотворённая пустота.
Влюблённый в Москву и жизнь хирург Симбикин ( в неё влюбляются все), размышляет о вопросах бессмертия - физического !- более того, он полагает, что человек есть лишь зародыш некоего крылатого существа ( схожая мысль у Набокова :"Человек - куколка ангела").
Зародыш, со своей пуповиной, и правда напоминает космонавта со своим тросом - единственной его связью с матерью Землёй.

Героям книги мало земного, карманного счастья, которым бы можно было насытиться ( тема инквизиторских "хлебов" Достоевского обыгрывается в романе экзистенциально и страшно). Им хочется преобразовать тела, законы природы, космос..
Тут есть что-то от неприкаянности уже не души, но жизни и судьбы.
Душа стала телом - её ранят касания мира. Тело - стало душой.
Платонов говорит о природе в тональности человека, а о человеке, в тональности природы, добиваясь изумительной поэтической и экзистенциальной глубины.
Как сказано в романе " Сама природа словно бы ворочается в болезненном бреду" разделяя с человеком его тоску по вечности и счастью.
Разве не удивительны у Платонова все эти скучающие и уставшие уста, пространства, сны и звёзды ? Словно бы сама вечность склонилась и смотрит на этот уставший, безначальный мир, где уже все перебывали всем, где всё уже было, но всё равно верит и опять ждёт, что вот сейчас, в душе того или этого человека сверкнёт нечто новое, вечное.. но этого опять никто не заметит, да и сами они не успеют донести это до мира.

Другой дивный персонаж - Сарториус : экзистенциальный инженер а-ля Сартр, томящийся вопросами бытия.
Переживая муки влюблённости в Москву, он впервые с ужасом осознаёт, что всё мировое единение людей, все крылатые и звёздные машины, почти бессмысленны, ибо разбиваются о невозможность двух людей слиться друг с другом. Секс, сверкающая роскошь цивилизаций и искусств... упускают какое-то самое главное счастье.
Хочется человека всем миром обнять - но нельзя. Хочется в человеке весь мир обнять - невозможно.
И хочется плакать всем телом от этого.. Словно бы в начале мира было не слово "Бог", а крик. Чёрный, вопрошающий, укорительный крик одиночества самой жизни.

В романе, несмотря на обилие "проклятых вопросов", очень много юмора ̶о̶т̶ ̶к̶о̶т̶о̶р̶о̶г̶о̶,̶ ̶п̶р̶а̶в̶д̶а̶,̶ ̶х̶о̶ч̶е̶т̶с̶я̶ ̶п̶о̶р̶о̶ю̶ ̶п̶л̶а̶к̶а̶т̶ь̶.
Роман остался недописанным, словно недописанные и гениальные сны а-ля Кафка, с которым у Платонова много общего. Опубликована " Счастливая Москва" лишь через 55 лет после написания.
Стоит сказать и о стиле Платонова, который, перешёптываясь со словами главных героев и мерцанием природы, словно бы норовит соскользнуть в 4-е измерение.
Само пространство образов и слов, шагаловски искривляется, словно пространство около звёзд и планет.
В 20-м веке есть лишь два "инопланетянина" от литературы, к тому же родившихся в один год : Набоков и Платонов.

Марк Шагал - Над городом.

Платонова читать ни разу не развлечение, всегда трудно. Не потому, что пишет о каких-то особенно тяжелых для восприятия вещах, хотя и этого хватает, но по той обыденной простоте, с какой отменяет противопоставление между антагонистичными вещами и понятиями. Он стирает границу, делает равнозначными жизнь и смерть, любовь и ненависть, счастье и горе, совершенную реализованность и полный крах - самой природой разнесенные по разные стороны барьера.

У Андрея Платоновича роскошный пир не только сосуществует с голодной смертью, а совершенная красота и грация - с культей и деревянным протезом, но в любую секунду одно готово перетечь, перелиться в другое, естественно заняв весь объем. Больше того, само средоточие жизненной силы, эликсир витальности он в своей картине мира помещает не в мозг или сердце, но в кишки только что умершего человека, в промежуток между непереваренной пищей и калом. Что, не очень приятно? Ну вот он такой.

Именно когнитивный диссонанс, а не особенности лексического строя его прозы, как может показаться на поверхностный взгляд, лишает читателя опоры. Привычно твердое основание становится зыбким, уплывает из-под ног, ты не можешь сориентироваться в этом мире чудовищных сказок, рассказанных не то механическим человеком, не то очеловеченным механизмом. Нескладным, детским каким-то, но при этом парадоксально поэтичным, языком

Незавершенный роман "Счастливая Москва" не о дорогой нашей столице, это история девушки, что в детстве осталась сиротой, скиталась среди беспризорников и бог знает какие тяготы довелось ей перенести до того времени, как попала в детский дом, где, не помнящей своего имени, дали ей новое - Москва Ивановна Чистова. Это квинтэссенция платоновского стиля: она несколько лет ходила и ела по родине, как в пустоте, пока не очнулась в детском доме и в школе.

За кадром могут оставаться какие угодно мерзости жизни, с девочки они скатились ртутными шариками, не замутив чистоты. Но и даром ничего не проходит, сплав жизни со смертью, особого рода безжалостно-равнодушное безразличие вошли в Москву как естественное продолжение ее личности. Природой естественной красоты, грации, непосредственности, назначенная радоваться жизни и вдохновлять творцов - а она такая, знаете, Муза, в которую невозможно не влюбиться, и всякий влюбляется - так вот, она оставляет, одного за другим, людей, которым разбила сердца.

Не ради других, которые богаче, умнее, талантливее, но за тем, чтобы пойти, например, работать в метрострой (самая тяжелая работа в невыносимых условиях, на которую нанимались преимущественно тогдашние гастарбайтеры - крестьяне из разоренных коллективизацией деревень). Где тяжелая вагонетка раздробит ей ногу, оставив ампутантом. А любившим ее механику Сарториусу (салют, "Солярис", не думаю, чтобы Лем читал, но книги порой переговариваются через головы творцов) и врачу Самбикину, остается деградировать, всякому своим способом.

Почему? Ну вот, такая философия у Платонова. Жизнь, которую не в счастье надобно проживать, не радоваться, но преодолевать ее ежечасно. Идеи русского космизма переплавляются в его творчестве в жизнь, сопредельную и почти равную смерти. Такое: "жить так, словно ты уже умер". Однако если вы только начинаете знакомство с платоновский прозой, возьмите эту небольшую по объему книгу, не "Котлован" или "Чевенгур", которыми автор знаменит больше.

Фух, читать было тяжело! И не совсем таки интересно. Поставил ☆☆☆ только по следующей причине - при чтении рисуется картина запустения: тусклое небо, воет ветер, падает снег, зомбовитые голодные оборванные людишки со впалыми глазами монотонно долбят землю, гробы, мёрзлая почва, темнота, теснота, грязь, гробы, руины, кровь, злые дети, гробы, гробы, гробы. Картина, бросающая в дрожь. Что-то такое от Тарковского или Кафки. Не помню, когда в последний раз ощущал такую атмосферу мрака. Книга мрачная и даже страшная. Могильный холод.

Тяжело читать не только из-за тусклости, но и из-за стиля. Платонов стыкует слова, несопоставимые по лексике или грамматике. "Так не говорят" - можно охарактеризовать этот язык. "Думал в голову", "не быть он боялся", "за что ты жил?" и т.д. Эта корявость искусственная. Т.е., конечно, писатель умеет писать правильно, но специально не делает этого. На мой взгляд, это средство осуществления развёрнутой метафоры "котлован = Вавилонская башня наоборот". Не будет большой вольностью, если "котлован" заменить на "СССР". Глобальная титаническая советская стройка коммунизма так и не была закончена, если ставить главной задачей всеобщее равенство, мир во всём мире и пр. Да и не могла быть закончена. Утопия, осуществить которую можно только если абсолютно все "говорят на одном языке", т.е. согласны друг с другом и преследуют единые цели, что по определению невозможно. Поэтому герои говорят языком, непонятным читателю. Да и друг друга они, за видимым единомыслием, не понимают тоже, ибо один ищет истину, другой ищет повышение, третий ищет где потеплее, четвёртый хочет умереть, а прочие вовсе не знают чего хотят.

Никто из персонажей мне не нравится. Вощев как вошь, он формально ГГ, а вошкается туда-сюда и такой же, как все. Все, которые вечно бранятся, дерутся; и ребёнок тут выглядит отнюдь не цветком жизни, а ростком, нашпигованным идеологическими нитратами. Только что умилялся Элли из "Волшебника Изумрудного города", а теперь Настю готов был [Delete Х] за её слова. До чего же мерзок инвалид Жачев! Это тоже преднамеренный платоновский ход: детей и инвалидов принято жалеть, а тут они настоящие сволочи.

Вообще, всё это копошение с рытьём котлована для "Общепролетарского дома", а потом раскулачивание напоминают извивающихся червей в банке - выбраться нельзя, а жить надо. Или не надо. Никто не скажет. Раскулачивание стократ страшнее шолоховской "Поднятой целины": там, тянув как канат, сворачивали шею гусю, а тут кулаков просто убивают, сплавляя на плоту. И те не больно то спорят - вот страх! - а тепло прощаются и идут на заклание.
А этот медведь-молотобоец! Я его до жути боялся! Он, конечно, сюр и подогнан скорее как суконно русский символ, мол, даже зверей-богатырей гос.линия поставит на производство, но у меня он вызывал не частушечное умиление, а опаску.

У меня практически весь Платонов в резерве ("Чевенгур", повести и рассказы), и я остерегаюсь. Что, если зайдёт так же натужно? Какие произведения Андрея Платоновича Вы посоветуете, чтобы не разочароваться?
Ну а те, кому полюбилась серия книг "Ландшафтная география России", кроме "Котлована", "Ямы" (Куприн) и "Обрыва" (Гончаров), могут также приобрести новинки: "Овраг", "Буерак", "Лощина" и "Ущелье".

"Снег падал на холодную землю, собираясь остаться в зиму; мирный покров застелил на сон грядущий всю видимую землю, только вокруг хлевов снег растаял и земля была черна, потому что теплая кровь коров и овец вышла из-под огорож наружу и летние места оголились. Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним также наказывали ее кушать; говядину в то краткое время ели, как причастие, — есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления. Иные расчетливые мужики давно опухли от мясной еды и ходили тяжко, как двигающиеся сараи; других же рвало беспрерывно, но они не могли расстаться со скотиной и уничтожали ее до костей, не ожидая пользы желудка. Кто вперед успел поесть свою живность или кто отпустил ее в колхозное заключение, тот лежал в пустом гробу и жил в нем, как на тесном дворе, чувствуя огороженный покой."

Бессмысленный, неизбывно-тоскливый, умерший мир, один из тех, что может привидеться в горячечном полусне-полубреду. По ощущениям - как картины Иеронима Босха - тот же гротеск, мрачная безысходность, страх перед величием бытия и огромным пустым миром. Отдельным пунктом - язык. Сила образа, невероятность сравнений, пунктуальность описаний, и в то же время холодная отстраненность вместе с показным бесстрастием в изложении. Ближайшие "пограничные" книги - пожалуй, "Солнце мертвых" Шмелева и, естественно, "Мы" (тривиально, но так и есть).

Яма как принцип движения к солнцу, кашу слезами не испортишь, нет. (с)

Сразу оговорюсь, что читать «Котлован» очень трудное испытание. Всё должно сложится так, чтобы иметь концентрацию, упорство и возрастной период этапа жизни , к которому вы подошли открыв для себя «Котлован».

1. Для чего и кто решил копать Котлован?

Котлован в повести Платонова — это символ утопии, фундамент будущего «общепролетарского дома», где должны жить счастливые люди коммунизма. Но чем глубже копают рабочие, тем бессмысленнее становится их труд. Земля осыпается, яма превращается в могилу, а дом так и не строится.

Прораб и рабочие — слепые исполнители абстрактной идеи. Они не понимают, зачем роют, но верят, что это нужно для «светлого будущего». Их труд лишен смысла, как и сама советская утопия, которая вместо дома рождает лишь пустоту.

2. Непонятные мотивы главных героев.

Герои Платонова движимы странными, почти мистическими порывами:

- Вощев — искатель «смысла жизни», но находит лишь бессмысленный труд. Он похож на философа, бредущего в никуда, и его увольнение в начале повести — символ ненужности думающих людей в мире слепого строительства.

- Чиклин — рабочий-зомби, который копает, потому что «так надо». Его любовь к мертвой женщине и забота о Насте — попытки найти хоть каплю человеческого в бесчеловечном мире.

- Сафронов и Козлов — партийные фанатики, говорящие лозунгами. Их мотивы — не жить, а «соответствовать», даже если это ведет к гибели.

Их поступки алогичны, потому что сам мир повести — сюрреалистичен. Они не люди, а тени, блуждающие в тумане утопии.

3. Что за девочка Настя?

Настя — дитя нового мира, «будущий человек коммунизма». Но она умирает, потому что в котловане-могиле нет жизни. Её смерть — крах всей утопии.

Но есть и мистика: Настя то ли сирота, то ли призрак. Она говорит странные вещи («Не умри!»), играет с костями раскулаченных, будто чувствует, что сама — часть этой жертвенной ямы. Может, она и не живая вовсе, а лишь призрачная надежда, которая тает, как последний вздох умирающей эпохи.

Платонов пишет в стиле магического реализма, где реальность и бред сливаются. Котлован — не стройка, а ритуал, где люди роют себе могилу, веря, что строят рай.

Философия повести — в абсурде веры без смысла. Герои копают, потому что «надо», но «надо» — это призрак, фантом идеи.

И когда Настя умирает, а котлован остается пустым, становится ясно: утопия — это обман. На дне ямы — только прах тех, кто поверил в сказку.

Мотивы Чиклина в «Котловане»: слепая ярость и абсурдная забота.

Чиклин — один из самых загадочных и пугающих персонажей «Котлована». Его поступки кажутся алогичными, но в мире Платонова они обретают жуткую «логику» разрушенного сознания.

Чиклин верит, что овраг — «готовый котлован», который уже можно использовать для «дома будущего». Но овраг — это воронка, провал, природная могила. Его идея — пародия на советскую утопию: вместо строительства «рая» герои используют готовую яму, как будто смерть и есть тот самый «дом».

Он хочет «оградить детей от ветра», но сам копает им могилу. Это слепая вера в идею, которая давно превратилась в свою противоположность.

Гробы для Насти: абсурдная забота.

Чиклин покупает два гроба — один для постели, другой для игрушек. Это одновременно:
- Жест заботы (гроб как единственная «мебель» в нищем мире),
- Предчувствие смерти (Настя обречена, и её «игрушки» — это кости раскулаченных),
- Символ советской утопии, где даже детство помещено в гроб.

Гроб вместо кровати — метафора того, как благие намерения («защитить детей») оборачиваются мертвящей системой.

Бессмысленная жестокость: убийство мужика и попа.

- Убийство «мужика», снимающего одежду с мертвецов, — это не праведный гнев, а слепая агрессия. Чиклин ненавидит «паразитов», но сам живёт среди смерти. Он не может осмыслить зло, поэтому просто бьёт.
- Удар попа — жест «борьбы с религией», но поп здесь такой же жалкий и беспомощный, как все. Чиклин бьёт его не за «контрреволюцию», а потому что ярость — его единственный способ существования.

Вывод: Чиклин — автомат разрушения.

Его мотивы — смесь фанатичной веры в «дело» и животной агрессии. Он не думает, а действует, как механизм:
- «Заботится» о Насте, но готовит ей гроб,
- Копает «дом», но роет могилу,
- Убивает «врагов», но сам — часть всеобщей гибели.

В этом абсурде — вся философия Платонова: человек в тоталитарной утопии теряет человечность и становится слепым орудием смерти, даже когда хочет «спасти».

Великая стройка» без смысла.

Тогда — коммунизм, сегодня — «новый мировой порядок», «цифровой рай», «экономическое чудо».

- Люди всё так же копают, не понимая зачем. Офисные работники, фрилансеры, строители — все встроены в систему, где труд обесценен, а цель размыта.
- Котлован — это бесконечные метавёрсы, криптовалюты, гринвошинг— проекты, которые должны «спасти человечество», но чаще всего лишь имитируют движение.

Настя — последняя жертва.

Девочка, ради которой копают, но которая умирает, — это новые поколения, обречённые на жизнь в мире, который их не ждёт.
- Климатический кризис, долги, войны — взрослые говорят: «Мы строим для вас будущее!», но на деле оставляют лишь пустые гробы-ипотеки, гробы-кредитов, гробы-экокатастроф.
- Дети, играющие в тиктоках на фоне апокалипсиса — прямая параллель с Настей, которая веселится среди костей.

Котлован как экологическая катастрофа.

- Выжженная земля, вырубленные леса, высохшие реки — это и есть тот самый котлован, который роют «для прогресса».
- Люди будущего (как Настя) не смогут жить в этой яме, но копать не перестанут.

Платонов показал, что утопия — это всегда котлован: чем глубже копаешь, тем очевиднее, что это могила.

Сегодня мы снова живём в эпоху «великих строек» — но если присмотреться, мы просто роем.
- Беспилотники, ИИ, колонизация Марса — новые «общепролетарские дома».
- Кризисы, пандемии, войны — наш «овраг», который выдают за «фундамент».

«Котлован» — это зеркало, в котором мы видим себя: не строителей будущего, а землекопов на краю пропасти.

Финал остаётся открытым...

• Не буду, - согласно ответил лежачий и замер, счастливый, что угодил власти".

  Жуткая книга, сквозящая безнадегой, отчаянием, смертью, после прочтения которой погружаешься в странное тошнотворное состояние, так хочется забиться куда-нибудь и притвориться, что не существуешь. Но несмотря на чудовищность описываемого в повести бытия, эту душераздирающую книгу необходимо прочитать каждому.

  «Котлован» - антиутопическое произведение, рассказывающее об огромной стройке общего для всех пролетариев дома, идеального для трудящихся. Это произведение о людях-куклах, разучившихся чувствовать, которым более «некуда жить». В повести царит эпоха коллективизации, раскулачивания, пятилеток, антивещизма и всепоглощающего страха, эпоха уничижения ненужных, несоответствующих стандарту, людей, лишенных всего, обезличенных, обреченных, существующих по инерции.

Дальше...

А те, кому повезло выжить - лишь винтики в механизме, работающем в аду ради будущего рая. Они осознают свою жертвенность. По сути, они - обреченный стройматериал в стране, превратившейся в трудовой лагерь. При этом все прочие, не вписывающиеся в систему, подлежат ликвидации.

Только вот спасение становится синонимом смерти, гибели… Показательно и то, что центральный символ романа – гроб, в котором живут, спят, ищут гармонию и истину, а главное - надежду...

"Пейзаж пролетарского счастья". Художник Владимир Мишура

Есть один город на карте. Такой себе, город как город. Как сотни других городов, по улицам которых бродят гордо несущие в себе "благостное" наследие 90-х неприкаянные дети перестройки. Как и везде, с некоторой периодичностью здесь моется асфальт перед приездом сильных мира сего, кое-где вдруг вырастает забор, а некоторые дома предусмотрительно закрываются тряпочками. Но если повезет, город удостоится своего собственного, и не какого-нибудь там, а самого культурного и значимого события, проходящего в нем вот уже несколько лет кряду. Оказывается, Международный Платоновский фестиваль искусств проходит в Воронеже с 2011 года. Проходит он не просто так, но с целью утвердить город в «качестве одного из лидеров российской культуры». А это вам не семки щелкать, товарищи. Утвердил или нет, судить не берусь. Однако памятник Платонову отреставрировали, а заодно и облагородили прилегающую к нему территорию. Лично мне польза очевидна, потому как это территория вокруг нашего учебного корпуса. И не случись сего масштабного проекта, так бы и прозябали мы, неокультуренные. Зато теперича и глаз радуется, и Платонов не забыт. Так сказать, двойной профит. То было раньше, когда, вечно спеша на учебу и вечно на нее опаздывая, каждый раз я проносилась мимо мужской фигуры в развевающемся от ветра пальто, бросив на нее лишь мимолетный взгляд. А сейчас вот захотелось остановиться и изучить ее как подобает, рассматривая долго и обстоятельно.

Так, Платонов открывался для меня не с первого взгляда. Но с каждым последующим выходило все лучше и лучше. При перечитывании, спустя какое-то время цепляясь за любопытно выделенные очертания строк, я стала замечать, что текст его – словно потайная комната, за стенами которой обнаруживается диковинный лингвистический лес. Особенное обращение со словом, искусная языковая игра, свойственные только ему одному и никому иному. Во всяком случае, так сходу и не припомнишь кого-то рядом стоящего. Вчитываясь в него повторно, я перестала царапаться о язык. Ну а смысловой багаж ничуть не полегчал, и так же неимоверно оттягивает руки, как прежде. Тут выявляется преимущество художественной литературы перед учебниками истории. И состоит оно в том, что писатель дает подробности, в мелочах выражая главное. Он берет на себя смелость идти против ветра, правдиво изображая особо выдающиеся, не стареющие с годами черты на лице русской ментальности. Не важно, при князьях то или при царях, при вождях или президентах, одна из таких основополагающих черт может быть редуцирована к простой с виду формуле «терпели-терпим-и еще столько же вытерпим». За компанию, по привычке или же во имя чего-то – это тоже неважно. Разница конечно есть, но особой роли она не играет. По итогу результат один, и даже обязующееся быть благородным и оптимистичным «во имя» так и останется всего-навсего прекрасным мифом о «золотом веке». Здесь нарратив терпения как особый модус бытия, множественно повторяющийся в жизни и в тексте, ее воспроизводящем:

При этом, обязательно находится такой Вощев, который существует параллельно как человек исканий, и своим вопрошанием только усугубляет впечатление от всемирной тоски и невзрачности жизни. Все, что должно в этой жизни – механически делать общее дело. Делать его не задумываясь, ведь можно «коснуться смысла печально текущим чувством или нечаянно догадаться о нем». И тогда открывается пустота, какая-то вековая усталость во всем. Грустная и унылая. Даже поле, и то скучно лежит. А основание котлована зияет как огромная прожорливая пасть вечно строящегося и так никогда и не достроенного мира. Остается ждать той минуты, когда зазвонит колокол, возвещая об «искуплении томительности жизни, о прекращении вечности времени». Ждать еще нескончаемо долго…

И все-таки иногда мне нравится думать... утешать себя мыслью, что… Есть один город на карте. И есть в этом городе я. И был в этом же городе он. Когда-то вошел, слегка и совсем ненавязчиво выделил контуры оного, тонкими линиями своего имени обозначил его, и, преобразив, куда-то дальше (кажется, в направлении Москвы) стремительно пошел.

Есть что-то по детски-таинственное в том, когда читаешь книгу, в пейзажах рассказанной истории: так и кажется, что если  нечаянно умрёшь, то ангелы не заметят этого в общем сиянии красоты смерти и искусства, и ты просто станешь частью красоты текста и мой смуглый ангел возьмёт голубой томик Платонова, будет читать на диванчике, уютно подложив под попу, свою правую ножку в белом носочке, словно крыло, и скажет вслух: ну почему он так долго не пишет мне? Может с ним что-то случилось?

И со строчек рассказа, ласково прольётся на неё загрустившая красота, и она вспомнит мои голубые глаза, и мою взъерошенную с утра тёмную причёску, похожую на перепуганную травку, бегущую к ногам, под вечерним ветром, как сказал бы Платонов, и за милым окошком на 23 этаже, блеснёт голубым светом — гроза, и моя душа, словно ребёнок, прижавшийся носиком света к окну, прильнёт к стеклу, и голубой томик Платонова выпадет из рук смуглого ангела и она… проснётся, с моим озябшем именем на устах.

Я к тому, что хорошо читать книги о грозе — в грозу, или книги о море — на море. Или книгу об ангелах… вместе с ангелом.
Сейчас за моим окном идёт дождь и гремит гром. Дождь — лунатик. Мой друг. Он колобродит ещё с ночи и ни как не может проснуться, а окликнуть я его боюсь, чтобы не испугать: даже выходил к нему на улицу и шёл рядом с ним и читал ему стихи о самой прекрасной женщине в Москве и московской области, о смуглом ангеле, и дождик на миг останавливался, мечтательно улыбался и поднимал к небу своё голубоглазое лицо, и шёл дальше..

Паустовский обожал этот маленький рассказа Платонова о братике и сестрёнке, отправившихся в путешествие во время грозы.
Вроде бы милая и простая история, в милой чеховской тональности Одиссеи детской души — через жизнь и преграды.
Почти сказочная история, невероятно лиричная и нежная… рассказанная Платоновым, мастером экзистенциального ада.

Звучит так же невероятно, как если бы Ким ки Дук снял милый фильм о первом поцелуе… без убийств и смертей уже в первые 10 минут фильма. Весь фильм был бы сплошной нежностью.. и зритель, зная, что это Ким ки Дук, седым бы ушёл с кинотеатра, потому что до последнего бы ждал, с трепетом, что в конце — все всё равно умрут, и это ожидание его бы и измотало: это как поставить приговорённого к стене и дать ему там простоять — неделю. Кто не поседеет от такого, просто смотря на синичку, на травку и грустно улыбающуюся тебе девочку?

Но это же Платонов… потому рассказ не так прост, как кажется.
На самом деле, это мрачный шедевр Платонова, который проглядели многие, относящиеся к нему просто, как к милому рассказу о детях.
В некотором смысле, это рассказ об аде, и тенями ада испещрён весь рассказ.
Что это за ад? Утрата ребёнка.
Нет, не в смерти — в жизни.

В апреле 1938 г, был арестован единственный сын Платонова — Платон (Тошка). Ему было всего 15 лет.
Он был обвинён в участии с террористической организации и ему грозил расстрел.
Что делала эта «террористическая организация», когда их схватили? Танцевала с девочками на вечеринке.
Вот такая была «страшная» организация. там просто любили и страдали от любви. И правда, что может быть страшнее? Я не шучу.

Дело в том, что на одной из таких «вписок» сталинских времён,  старший товарищ Тошки, подговорил его шутки ради, написать анонимное письмо немецкому гражданину, живущего на Тверской, с целью розыгрыша (письмо было шпионским).
Подростки доигрались..
Вполне вероятно, что этот старший товарищ Тошки, был агентом НКВД, и — метя в Платонова и мстя ему, (а его книги к этому времени уже запретили и Сталин лично знал Платонова  и на его рукописях писал: мерзавец! сволочь!), изувечили судьбу сына.

Платонов ужасно переживал этот ад. Его жена, Мария, даже хотела покончить с собой. Думали даже.. о самоубийстве вдвоём, если с Тошкой случится самое страшное.
Вполне по японски, да? Платонов в прошлой жизни точно был японцем..
За Платоновым приставили слежку. На Лубянку летели записки: Платонов сам не свой, чернее тучи.. ходит как потерянный лунатик по улицам.
Или: прошло два месяца. Вроде уже не так убивается. Что то пишет..
Писал Платонов — Июльскую грозу.
Писал он и.. Сталину. Удивительное письмо, на самом деле, где он фактически предлагал себя — в заложники, вместо сына.Мол, это он недоглядел за ним и это его вина.

Сюжет рассказа довольно прост, но наполнен дивными символами.
Девочка Наташа, девяти лет, и её четырёхлетний братик Антошка (эхо сына Платонова — Тошка), отправились от дома родителей, к бабушке: путь всего 4 часа (тоже символично: путь — длинною в жизнь ребёнка, по числу, по крайне мере).
Бабушка их ждёт и уже приготовила теста для блинов, а они всё запаздывают.

В самом начале рассказа, уже мелькают мотыльковые тени ада и чего-то настораживающего: колосья ржи, по которой идут дети, склонились от солнца, как старички..
Девочка идёт по ржаному полю с социалистическом раю… но она с тревогой и мурашками смотрит и на небо и на ржаное поле, словно от туда может появиться некое чудовище и она готова защитить братика.

Вроде бы море ржи.. красота и рай. Чего ещё ждать от него? По такому морю ржи, вполне может пройтись Христос.
Но вместо Христа и чуда, — ждут, чего то зловещего. Словно снова умер Христос и по морю может идти только тьма, ужас и смерть.
Наташа — умничка и поэтесса. Она вспоминает, как по вечерам она смотрела на звёзды возле дома и мать выкликала её с крыльца: мол, иди домой, ещё насмотришься, наживёшься..

А сверчки так и поют. Мне иногда кажется, что по ночам, сверчки и звёзды, переговариваются друг с другом на своём языке и стрёкотом сверчков и кузнечиков и звёзд, бьётся в одном ритме, как Азбука Морзе из света, и кажется, что это звёзды стрекочут: так в детстве я поймал кузнечика вечером и думал, что поймал звезду: звезда стрекотала у меня в руке и могла её пронзить в любой миг: кузнечик был как самурай — с тёмным мечом.
Я хотел отнести эту стрекочущую звезду с мечом, удивительной девочке, с глазами, чуточку разного цвета: смотри, солнце (тьма кругом) я поймал для тебя звезду и она ранила мою ладонь..
Моя ладонь кровоточит от любви к тебе.. (я хотел, чтобы она кровоточила, но звезда-кузнечик, был перепуган не меньше чем я, и ладошка моя осталась целой и мне было стыдно за неё).

Но я отвлёкся.
Как я уже писал, Наташа — умница. Она как вторая мама, заботится о братике. Готова защищать его и от монстров.
Она даже сняла с головы своей платочек и повязала на головку братика, потому что.. он будет похож на девочку, а девочку могут и не тронуть.
И тут снова тень боли и ада Платонова: его сына — тронули. Это что же за рай такой, где мальчиков трогают?
Братик уморился идти, и заботливая сестрёнка взяла его на спину.
Чудесный образ: солнце, бескрайняя, как море, синева, поле ржи и два ребёнка идут по ней, словно по морю… и мальчик у неё за плечами — словно её крылья. Дурашливый комочек крыльев, ещё не раскрытых.

И какая же сказка, без сказочных встреч? Но это ведь Платонов. Потому наши дети встретили не говорящее дерево, а лежащего в траве бредящего гуся, шепчущего: мама...
Шутка. Они встретили худенького старичка-почтальона. А в космогонии Платонова — это почти ангел.
Разумеется, Наташа побледнела: она готова броситься на него, как кошка, если он только посмеет причинить боль её братику.

И тут сияет Платонов во всём своём блеске: строчка, как блеск грозы во тьме: когда он видел лица детей, ему тотчас хотелось умереть..
Непрожитое счастье пронзало этого человека. Встреча с детьми, как встреча с утраченным раем. Страшно это, прожить жизнь и так и не прожить счастье. Умереть без счастья, всё равно что дважды умереть, умереть.. ещё до смерти.
О мой смуглый ангел, неужели мы так и не будем вместе и не исполнится счастье всей моей жизни.. всей нашей жизни?
Как смешна и мимолётна смерть, перед бездонным, как глубокий космос, ужасом осознания, что мы не будем вместе..

Дети приходят к бабушке. Та вся истомилась уже. Как и тесто: всем известно, что души бабушек в переживании, убегают как тесто. Иногда  — навсегда.
Пока бабушка сияет счастьем и спустилась в погреб за вареньем, девочка осматривает избушку.
Это странная избушка. Кингу быть может снились такие избушки: две мухи сонно бьются в окошко и жалят воздух своим звуком.
На стене висит портрет дедушки, ещё молодой, с милыми усиками.. сидит на лавочке, приставив к виску — револьвер. Рукой придерживает на коленке — письмо.
Обожаю Платонова за такой мрачный юмор. Вот это я понимаю семейное фото. Есть на что посмотреть.
А за кадром строки ты понимаешь.. что это мрачные мысли Платонова о самоубийстве.

Собственно, а жив ли дедушка, с такими наклонностями?
Вроде жив. Бабушка её ругает, но нежно. Вечно то он пропадает на озере своём, с удочкой.
Всё ждёт чего то: то звезда подлетит к Земле и осветит её своим дивным светом, то ещё чего.
В общем, в раю социализма.. дед ждёт конца света. Ждёт с радостью.
А в этом время, почтальон-старик лежит в траве и дремлет и по его лицу ползают муравьи и жалят мухи.
Он словно бы умер..
И по ребёнка, оставленного Наташей за столиком, жалят мухи.
Он так мило кричит сестрёнке: меня мухи едят! Иди сюда!
А увлечённая сестрёнка отвечает из другой комнаты: пусть едят. Погоди ты, сейчас приду..

И вот тут ты понимаешь,что что то не так с этим зачарованным домом, где бабушка сражается с петухом, который хочет пропеть какую то страшную весть, где дедушка ловит рыбу на озере Стикс и ждёт конца света, как счастья, где две мухи, словно призраки.. старика и старушки, бьётся в окошке, а сама старушка спустилась в погреб и её голос доносится из тьмы.. словно она под землёй лежит и разговаривает с детьми.
Да и дверь скрипит так, словно ей больно и её никто не чинил уже давно. Словно в этом доме никто не живёт уже давно.

Если бы я ставил этот рассказ в театре — меня бы выгнали из театра, а полиция повалила на землю и заломила руки, и седая девушка выбежал бы из театра и крикнула бы: мерзавец! Идиот!! Пришла на детский спектакль и.. поседела!
Да, я бы в театре изобразил, что дети пришли в избушку и застали бабушку и дедушку — мёртвыми.
Иначе как объяснить, что дети, так и не дождавшись бабушку из погреба, из царства смерти и тьмы, так и не поев блинов, чуть ли не в ужасе убежали домой, хотя надвигалась гроза?

И тут начинается Платоновский рай: дети в ужасе бегут под грозой и дождём (длинные волосы дождя, как у старухи, свисали с тучи: эта обмолвка Платонова не случайна: умершая старушка словно бы оберегает детей, как ангел).
Они переживает экзистенциальное счастье красоты и мощи природы: души, на краю смерти, испытывают всё более ярко, словно бы проживают — года, за минуты.

Просто потрясающий по силе момент, когда Наташа, кроха сама, так повзрослела за эти минуты близости к смерти когда за ними, как в Эдеме, гналась гроза, словно небесный змей, сжёгший дерево рядом (поэзия Платонова: и он словно зацвело! Поэзия вдвойне, ибо это отсылка к нереальному образу зацветшей яблони в Эдеме, т.е. ещё до плодов, т.е. — Древа Познания, совершенно безопасного: может цветущая яблоня в Эдеме это и есть Древо Жизни? Может это юная жизнь и есть: пока не обратитесь в детей, не войдёте в царствие небесное..

Иногда, в мрачном и безысходном настроении, мне кажется.. что это евангельская строка, единственное, что есть от Христа в Евангелии. Всё иное от — от людей.), она заслоняет своим худеньким телом — перепуганного братика, простёршегося на земле, заслоняет — от града, ранящего её, и понимая, что смерть быть может близка она по женски вскрикивает, именно по женски, а не по детски, всей душой перепуганной и вмиг повзрослевшей: она понимает, что братик может погибнуть.

Последние страницы рассказа — словно бы продолжают миражи сна, то тут то там, как трава, прорастающие в тексте.
Платонов — мастер растушевать границы жизни и смерти, ввергнув сюжет — в ирреальность.
Дети благополучно добираются до дома, где их ждёт и дедушка и ещё какие то люди, спасающиеся от дождя. Они ведут какие то взрослые, бесконечное важные и.. пустые разговоры о быке, которого должны передать от Совхоза — родителям.

В эстетике Платонова (рассказ — Ещё мама), бык — это древнейший образ смерти.
Тот самый старичок почтальон, который им встретился в начале рассказа, относил письмо об этой вести (весть о смерти?) родителям.
Собственно, именно этот старичок-ангел и спас перепуганных детей в грозу и взяв их на руки, словно ангел, донёс их до дома.
Другими словами — дети погибли в грозу. Рай утрачен. Древо Познания охвачено огнём..
В общем, все умерли. И дедушка с бабушкой, и дети..

И не просто так, начальник рыжеватый, (образ Христа), гостящий у родителей, забирает у отца детей это письмо, где ему поручают бычка: он так легкомысленно отпустил детей в ад грозы. Как он может за бычком смотреть?
И в этом образе, скрыто и тайное покаяние Платонова: он, отец, не доглядел за Платошей, когда его арестовали.
Это было покаяние и перед сердцем и перед.. Сталиным.
Но не думаю, что Сталин считал все бездны рассказа Платонова. Фактически, этот рассказ — дуэль со Сталиным.

Рай социализма и детства, такими милыми красками нарисованным Платоновым, что даже Паустовский умилился, на самом деле — морок и мрачный, чеширский мираж, в котором умирают и пропадают дети, и в голодное время, в котором умирают дети, словно в рассказе Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке», где замерзающему у праздничного окошка, мальчику, умирающему, в последнем сне снится, что его обнял Христос и согрел, так и тут — среди голода и ада конца 30-х годов «социалистического рая», всё как в сказке — полно еды, блинов, сметаны и море ржи..на берег этого моря и выброшено изувеченное детство.
Но повторюсь: это тайное, 4-е измерение прочтение рассказа. Его можно читать и по «паустовски», и рассказ будет вполне себе милым и нежным.

Платонов в этом рассказе исполнил свою мечту о дочке.
На книге с рассказом Июльская гроза, которую он подарил своей подруге, он сделал такую надпись: дарю эту книгу — вам, так похожей на мою прекрасную дочку, которой у меня никогда не было и не будет (цитирую по памяти).
Платонов ошибался. Благодаря Шолохову, сына Тошу, удалось вызволить из «грозы» лагерей. Но слишком поздно. Он вышел смертельно больным и изувеченным.
Успел жениться и умер. Его жена рожала, а Тоша умирал в другом городе. На руках у Платонова, который заразился от него туберкулёзом, сведшего и его, в могилу.
У Тоши родился сын Саша (которого потом захотел усыновить Платонов, но ему не разрешили)
В 1944 году у Платонова и Мари, родилась дочка — Машенька.
Полыхала война, словно гроза...

Платонов и дочка Машенька.