Палая листва. Полковнику никто не пишет. Сто лет одиночества

Спустя несколько месяцев снова пришел Франциско Человек, бродяга лет под двести, который часто забредал в Макондо и пел сложенные им самим песни. В них Франциско Человек с мельчайшими подробностями повествовал обо всем, что происходило в селениях на пути его следования, от Мануаре до самых окраин болотистой низины, и таким образом, если кто-то хотел кому-то что-нибудь сообщить или о чем-нибудь оповестить, старцу платили два сентаво и он включал послание в свой репертуар.

Вдруг солнце пронзило крышу из густой листвы, и на мокрую траву, трепеща, как птица, упал свет. <...> Это не птица. Это солнце просквозило.

Мир был таким первозданным, что многие вещи не имели названия и на них просто тыкали пальцем.

Когда что-то движется, осознаешь течение времени. А до этого нет.

В начале восьмого на башне зазвонили колокола киноцензуры. Отец Анхель, получавший по почте аннотированный указатель, пользовался колоколами, чтобы оповещать паству о нравственном уровне фильмов. Жена полковника насчитала двенадцать ударов.
– Вредная для всех, – сказала она. – Уже почти год идут картины, вредные для всех. – И, опустив москитную сетку, прошептала: – Мир погряз в разврате.

Ее секрет, по-видимому, состоял в том, что она всегда умела найти себе занятие и сама решала разные домашние проблемы, которые сама же и создавала

Но, сказать по правде, она всего лишь облегчала душу, потому что супругов связывали неразрывные, более крепкие, чем любовь, узы: общие угрызения совести.

Однако прежде чем взглянуть на последний стих, он уже понял: ему никогда не покинуть эту комнату, ибо было предречено, что зеркальный (или зазеркальный) город будет снесен ураганом и стерт из памяти людей в ту самую минуту, когда Аурелиано Вавилонья закончит чтение пергамента, и что все написанное в них неповторимо отныне и навеки, ибо ветвям рода, приговоренного к ста годам одиночества, не дано повториться на земле.

Ему казалось, что его внутренности прорастают ядовитыми грибами и водорослями.