Великая надежда

— Если бы вы могли видеть себя так, как я вас вижу! — пробормотал Ангел вопреки своей роли. — Как вы тихо здесь лежите, в этой мрачной комнате, и с какой нечеловеческой храбростью!
Он уронил руки. Ему страстно хотелось увидеть и запечатлеть образ. Если бы вы могли видеть, как я вас вижу. Но свет шел на убыль.
— Как жалко, Леон, что ты никогда не станешь режиссером!
— Почему же, стану. В грузовике и в вагоне будет играться первоклассная пьеса, можете мне поверить! Без хеппи-энда и без аплодисментов: пускай зрители уйдут домой притихнув, с бледными лицами, светящимися в темноте…
— Спокойно, Леон! Ты что, не видишь, как вы все раскраснелись и как у вас вспыхнули радугой глаза? Разве ты не слышишь: они уже сейчас смеются так же, как они будут смеяться, когда нас повезут через мосты!
— Леон, в какой валюте тебе будут платить, и с каким обществом ты заключил договор?
— С человеческим обществом, платить будут огнем и слезами.
— Останься ангелом, Леон!

Вероятно, мяуканье шло из помещения, где днем люди ждали, когда им откажут. Огромное множество людей с белыми, полными надежды лицами, — все они хотели выехать, потому что боялись и по-прежнему верили, что земля круглая. Невозможно объяснить им, что правило — это исключение, а исключение — это не правило. Невозможно растолковать им разницу между Господом Богом и консульским чиновником. Они не переставали надеяться на то, что смогут взвесить в руке невесомое и исчислить неисчислимое. Они ни в какую не переставали надеяться.

В этот миг Эллен забыла свою боль. Она забыла, что осталась на свободе против своей воли, что ее отпустили из лагеря, отправили назад, на свободу, как будто она — одна из тех, кого проклинают; она забыла невеселую, язвительную усмешку друзей: «Мы же тебе говорили, что ты не наша!» Она забыла, с какой силой завидовала своей собственной бабушке: «Ты поедешь с ними, тебя не отпустят, ты их всех опять увидишь, Герберта, Ханну и Рут!» И забыла толчки и удивленный смех шпиков. «Позвольте мне ехать с ними, пожалуйста, позвольте мне ехать с ними!»
Из-за этих просьб Эллен и выпустили, швырнули в тюрьму ее собственного сердца, из ада выставили в его преддверие, из окончательного безмолвия — в мелкие мучительные вопросы.

Нам не следует переводить дух, а не то нас разгонит ветер. А не то мы еще призадумаемся, а не то нас разгонят, а не то нас депортируют, как детей в мансарде. Нам нельзя переводить дух, а не то мы пропали. Последний куплет кончается так: «Завтра я буду один!»
Нет, мы не будем одни.
Потому мы и носим форму, чтобы не остаться в одиночестве. Чтобы никогда не выглядеть смешными в собственных глазах. Смешные, беспомощные, одинокие — это они, другие. Те, что под крышей, те, что не носят форму.
Не думайте, что нас плохо информируют! Кто не носит формы, тот остается один, кто остается один, тот задумывается, а кто задумывается, тот умирает. Долой это все, так нас учили. К чему мы придем, если каждый будет думать по-своему о том, что правильно, а что нет?
Все должно рифмоваться, одна строчка с другой, один человек с другим. Мы это учили: потому что мы должны жить. Но для чего учить английский? Никто из них не переберется через границу. Зачем учить английский, если все равно придется умереть?