Стефан Цвейг. Собрание сочинений в одном томе

.. у меня такое ощущение, будто я возвратился с Луны. Люди, с которыми я жил прежде бок о бок, стали мне какими-то чужими… Сижу с родственниками или с бабушкой и не знаю, о чем с ними говорить, не понимаю, чему они радуются, все, что они делают, кажется мне крайне чуждым, бессмысленным, ну… все равно как смотришь на танцующих в кафе с улицы, через окна: движения видишь, а музыки не слышно. И удивляешься: чего они там дергаются с такими восторженными лицами? В общем, что-то я перестал понимать в людях, а они перестали понимать меня и потому, наверное, считают завистливым и злым… Будто я говорю на другом языке и требую чего-то непонятного от них…

И еще одно: в этом вернувшемся мире мне уже не угрожал ни один
свидетель моего преступления. Никто не мог обвинить в давнишнем трусливом
поступке человека, отмеченного высшей наградой за храбрость, никто не мог
упрекнуть меня за мою роковую слабость. Кекешфальва ненадолго пережил свою
дочь; Илона, ставшая женой нотариуса, жила в какой-то югославской деревне,
полковник Бубенчич застрелился на Саве; мои товарищи или погибли, или давно
позабыли ничтожный эпизод - ведь за эти четыре апокалипсических года все,
что было "прежде", стало таким же никчемным и недействительным, как старые
деньги. Никто не мог обвинить меня, никто не мог меня осудить; я чувствовал
себя, как убийца, который только что закопал труп своей жертвы в лесу, и
вдруг выпадает снег, белый, густой, тяжелый; он знает, что это покрывало на
много месяцев скроет его преступление, а потом всякий след затеряется. И я
набрался мужества и стал жить. Так как никто не напоминал мне о моей вине, я
и сам забыл о ней. Сердце умеет забывать легко и быстро, если хочет забыть.
Один лишь раз прошлое напомнило о себе. Я сидел в партере венской
Оперы, у прохода в последнем ряду; мне хотелось еще раз послушать "Орфея"
Глюка, чья затаенная, чистая грусть волнует меня больше, чем любая другая
музыка. Только что кончилась увертюра, во время короткой паузы в зале не
включали свет, но опоздавшие могли занять свои места. К моему ряду тоже
подошли две тени: мужчина и женщина.
"Разрешите", - вежливо наклонился ко мне мужчина. Не глядя на него, я
встал, чтобы пропустить. Но, вместо того чтобы сесть в свободное кресло
рядом со мной, он сначала пропустил вперед свою спутницу, бережно и ласково
поддерживая и направляя ее; он не только заботливо провел ее по узкому
проходу, но и предупредительно придерживал сиденье, пока она не опустилась в
кресло. Такая заботливость была слишком необычной, чтобы не привлечь мое
внимание. "Ах, это слепая", - подумал я и взглянул на нее с невольным
сочувствием. Но тут полный господин сел рядом со мной, и я вздрогнул: это
был Кондор! Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего
преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек,
чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной
силой и самопожертвованием, - единственный, кто мог осудить меня,
единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в антракте вспыхнут
люстры, он тотчас меня увидит.
Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не
узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта любимой музыки: удары моего
сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал
обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди
этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой
позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я,
наклонив голову, быстро покинул зал, - вероятно, Кондор не успел разглядеть
меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина
не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть.

Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь
немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому,
что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я
бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала
военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал
себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых
ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей
жалостью - когда я подал надежду, а затем сбежал - я убил человека,
единственного человека, который страстно любил меня. Я не решался выходить
на улицу, сказался больным и сидел в комнате. Я написал Кекешфальве, чтобы
выразить свое участие; увы, там действительно не обошлось без моего
участия - он не ответил. Я засыпал Кондора письмами с объяснениями и
оправданиями, он не ответил. Я ни строчки не получил ни от товарищей, ни от
отца - на самом деле, конечно, потому, что в это критическое время он был
перегружен работой в министерстве. Но мне это единодушное молчание казалось
заговором осуждения. Все сильнее овладевала мной безумная мысль: все осудили
меня так же, как я сам осудил себя, и считают меня убийцей, потому что я сам
считал себя таковым. В то время, когда вся страна была взбудоражена, когда
по всей Европе гудели провода, передавая страшные известия, когда шатались
биржи, мобилизовывались армии, а наиболее осторожные уже упаковывали
чемоданы, - в то время я думал только о своем предательстве, о своей вине.
Отправка на фронт означала для меня освобождение, война, погубившая миллионы
невинных, спасла меня, виновного, от отчаяния (не подумайте, что я восхваляю
ее).

Так называемая "канцелярская бумага" - лист строго определенного
формата, раз и навсегда установленного соответствующим предписанием, - была,
вероятно, самым необходимым реквизитом австрийского бюрократического
аппарата, как гражданского, так и военного. Всякое прошение, всякий деловой
документ или донесение полагалось составлять на этой аккуратно обрезанной
бумаге, которая благодаря уникальности своей формы сразу же отделяла все
служебное от личного; огромные залежи миллионов и миллиардов таких листков,
хранящихся в архивах, вероятно, явятся когда-нибудь единственно достоверной
летописью жизни и страданий габсбургской империи. Никакой официальный
документ не признавался действительным, если не был написан на белом
прямоугольном листке. И поэтому первое, что я сделал, - зашел в ближайшую
табачную лавку, купил два таких листа, в придачу так называемую "лентяйку"
(разлинованную бумагу, которую подкладывают вниз) и соответствующий конверт.
Теперь перейти через улицу в кафе - место, где в Вене улаживают все дела, от
самых серьезных до самых легкомысленных. Через десять минут, к шести часам,
прошение будет написано: тогда я снова буду принадлежать самому себе, и
только себе.
Память с поразительной ясностью сохранила каждую мелочь - ведь
принималось самое важное решение в моей жизни. Я помню маленький круглый
мраморный столик и кафе на Рингштрассе, помню картонную папку, на которую я
положил бумагу, и как я осторожно разглаживал линию сгиба, чтобы она была
безукоризненно ровной. Словно на контрастном фотоснимке, вижу я сейчас перед
собой иссиня-черные, немного разбавленные чернила и ощущаю тот легкий
внутренний толчок, с которым я начал выводить первую букву, стараясь, чтобы
она выглядела изящно и значительно. Мне очень хотелось особенно тщательно
выполнить эту мою последнюю служебную обязанность: а поскольку форма
прошения была с математической строгостью определена уставом,
торжественность момента можно было выразить только красотой почерка.

С этого неожиданного рывка поводьев все и началось. Он был словно
первым симптомом необычного отравления состраданием. Вначале появилось лишь
смутное ощущение - так чувствуешь себя, захворав и просыпаясь с тяжелой
головой, - что со мною что-то произошло или происходит. До сих пор я жил
бездумно в своем ограниченном тесном мирке. Я заботился лишь о том, что
казалось значительным или забавным моим начальникам и моих товарищам, но
никогда ни к кому не проявлял горячего интереса, да и мною никто особенно не
интересовался. Настоящие душевные потрясения были мне неведомы. Мои домашние
дела были упорядочены, и беспечность (я понял это только сейчас) царила в
моем сердце и в мыслях. И вот неожиданно что-то случилось, что-то стряслось
со мной, правда, с виду ничего существенного, ничего такого, что было бы
заметно со стороны. И все же в тот короткий миг, когда в полных гнева глазах
обиженной девушки отразилась неведомая мне прежде глубина человеческого
страдания, словно какая-то плотина рухнула в моей душе, и наружу хлынул
неудержимый поток горячего сочувствия, вызвав скрытую лихорадку, которая для
меня самого оставалась необъяснимой, как для всякого больного его болезнь.
Вначале я понял лишь, что перешагнул границу замкнутого круга, где моя
прежняя жизнь протекала легко и просто, и вступил в иную сферу, которая, как
все новое, волновала и тревожила: впервые передо мной разверзлась бездна
чувства. Непостижимо, но мне казалось заманчивым броситься в нее, и изведать
все до конца. И в то же время инстинкт подсказывал мне, что опасно
поддаваться столь дерзкому любопытству. Он внушал: "Довольно! Ты уже
извинился. Ты покончил с этой глупой историей". Но другой голос во мне
нашептывал: "Сходи туда! Ощути еще раз эту дрожь, пробегающую по спине, этот
озноб страха и напряженного ожидания!" И опять предостережение: "Не
навязывайся, не вмешивайся! Это испытание тебе не по силам. Простак, ты
натворишь еще больше глупостей, чем в первый раз".
Неожиданным образом все решилось помимо меня, так как тремя днями позже
я получил письмо от Кекешфальвы, в котором он спрашивал, не смогу ли я
отобедать у них в воскресенье.

Но я не сдержал своего слова. Я был слишком нетерпелив. Желание как
можно скорее избавиться от тягостного чувства неопределенности, узнать, что
я окончательно прощен, не давало мне покоя, ибо втайне я все время опасался,
что в казино, в кафе или где-нибудь еще меня спросят: "Послушай, что у тебя
там произошло с Кекешфальвами?" Мне хотелось, чтобы я с независимым видом
смог отпарировать: "Обаятельные люди! Вчера вечером я опять был у них", - и
тогда бы каждому стало ясно, что меня вовсе не вытолкали оттуда в шею.
Только бы поставить точку на этой досадной истории! Только бы разделаться с
нею. В конце концов мое нервное напряжение привело к тому, что уже на
следующий день, то есть в пятницу, как раз когда мы с Йожи и с Ференцем,
моими лучшими друзьями, шатались по Корсо, я вдруг принял решение: нанести
визит сегодня же. Несколько озадачив своих приятелей, я внезапно распрощался
с ними.

С той злосчастной ошибки все и началось. Теперь, по прошествии многих
лет, хладнокровно вспоминая нелепый случай, который положил начало роковому
сцеплению событий, я должен признать, что, в сущности, впутался в эту
историю по недоразумению; даже самый умный и бывалый человек мог допустить
такую оплошность - пригласить на танец хромую девушку. Однако, поддавшись
первому впечатлению, я тогда решил, что я не только круглый дурак, но и
бессердечный грубиян, форменный злодей. Я чувствовал себя так, будто плеткой
ударил ребенка. В конце концов со всем этим еще можно было бы справиться,
прояви я достаточно самообладания; но дело окончательно испортило то, что я

• и это стало ясно сразу же, как только в лицо мне хлестнул первый порыв

- Я сказал: одной из причин, главная же была иного порядка, личного,
она вам, пожалуй, будет еще понятнее. Главная причина заключалась в том, что
я сам слишком сомневался в своем праве называться героем, - во всяком
случае, в своем героизме. Я-то лучше всяких зевак знал, что этим орденом
прикрывается человек, меньше всего похожий на героя, скорее наоборот - он
один из тех, кто очертя голову ринулся в войну только потому, что попал в
отчаянное положение; это были дезертиры, сбежавшие от личной
ответственности, а не герои патриотического долга. Не знаю, как вы,
писатели, смотрите на это, но лично мне ореол святости кажется
противоестественным и невыносимым, и я испытываю огромное облегчение, с тех
пор как избавился от необходимости ежедневно демонстрировать на мундире свою
героическую биографию. Меня и по сей день злит, когда кто-нибудь занимается
раскопками моей былой славы; признаться, вчера я чуть не подошел к вашему
столику, чтобы отругать этого болтуна, похвалявшегося мною. Почтительный
взгляд, который вы бросили в мою сторону, весь вечер не давал мне покоя,
больше всего мне хотелось тут же опровергнуть его болтовню и заставить вас
выслушать, какой кривой дорожкой я, собственно, пришел к своему геройству.
Это довольно странная история, во всяком случае, она показала бы вам, что
иной раз мужество - это слабость навыворот. Впрочем, я мог бы вполне
откровенно рассказать вам ее. О том, каким ты был четверть века назад, можно
говорить так, словно это касается кого-то другого.