Darwinia: A Novel of a Very Different Twentieth Century

В этом и заключался парадокс Новой Европы. Ищешь чудеса - найдешь историю; ищешь историю - со всего размаха влетишь в чудо

Рэйф Бакли верил в чудеса. Сын методистского священника, он вырос на историях о Моисее, неопалимой купине, воскрешенном Лазаре, умножении хлебов и рыб. И тем не менее он никогда не надеялся увидеть чудо собственными глазами.

Море кишело загадками. Потому-то Дэвис и ненавидел его

Гилфорду не давало покоя одно-единственное словосочетание: видимость древности. Оно делало все знания условными. Мир становился декорацией, которую вполне могли соорудить хоть вчера, - с горами, со скелетами ископаемых животных, с человеческими воспоминаниями. А это наводило на мысль, что Создатель намеренно обманывает собственных чад, что у Него имеется своекорыстный интерес и что невозможно отличить действие времени от действия Чуда.

- Я умру? - спросил Гилфорд.

• Возможно вы постучитесь в эти двери, - сказал Фарр, щурясь на него сквозь линзы очков, которые были лишь самую малость шире опояски сигар, - но я очень сомневаюсь, что вас примут.

Настоящему чуду следует быть аккуратным и завершенным

Гилфорд знал, что такое наука. Это всего лишь любопытство - помноженное на самоотверженность и подкрепленное дисциплиной.

Ты значишь не больше и не меньше, чем все остальные. Ты имеешь значение, Гилфорд, потому что имеет значение каждая жизнь.

Престон Финч любил цитировать епископа Беркли, насчёт того, что мы все суть идеи, пребывающие в разуме Бога. Но что, если это в буквальном смысле так?

Бог вполне мог сотворить мир хоть вчера, слепить его из звёздной пыли и Божественной воли, приправив всё это иллюзией человеческой памяти.