Повести и рассказы

Изумруд по чередованию дней и по особым звукам храпа знал, что это — Василий, молодой малый, которого лошади не любили за то, что он курил в конюшне вонючий табак, часто заходил в денники пьяный, толкал коленом в живот, замахивался кулаком над глазами, грубо дергал за недоуздок и всегда кричал на лошадей ненатуральным, сиплым, угрожающим басом.

— Я смотрю так, что долг всякого порядочного человека помочь своему гибнущему ближнему... помощь эта [...] в немногом: прийти в суд и сказать, что человек [...] страшно нуждался и выбрал из двух падений то, которое ему казалось легче...

Молча дошли они до Алупки… Они остановились на ночлег в грязной турецкой кофейной, носившей блестящее название «Ылдыз», что значит по-турецки "звезда"

Расцеловать мне его хотелось в эту минуту — такой он стал душечка. Только буря войны своим страшным дыханием так выпрямляет и делает внутренне красивым незаурядного человека. Ничтожных она топчет ещё ниже — до грязи.

Такие бесконечно длинные дни, и столь густо напичканные лицами и событиями, бывают только в романах Достоевского и в лихорадочных снах.

Жить было страшно и скучно, но страх и скука были тупые, коровьи.

Я курил махорку и перелистывал в Брокгаузе прекрасные политипажи: костюмы ушедших сто- и тысячелетий. Жена чинила домашнее тряпье. Мы оба — я знал — молча предчувствовали, что вот-вот в нашей жизни близится крупный перелом.
Души были ясны и покорны. Мы никогда в эти тяжелые годы и мёртвые дни не пытались обогнать или пересилить судьбу.