М. А. Булгаков. Избранные произведения в 2 двух томах. Том 1. Записки юного врача. Записки на манжетах. Рассказы. Белая гвардия

– Господи боже мой…
– Иисусе Христе… Царица небесная, матушка…
– И не рад, что пошел. Что же это делается?
– Чтоб тебя, сволочь, раздавило…
– Часы, голубчики, серебряные часы, братцы родные. Вчера купил…
– Отлитургисали, можно сказать…
– На каком же языке служили, отцы родные, не пойму я?
– На божественном, тетка.
– От строго заборонють, щоб не було бильш московской мови.
– Что ж это, позвольте, как же? Уж и на православном, родном языке говорить не разрешается?
– С корнями серьги вывернули. Пол-уха оборвали…
– Большевика держите, казаки! Шпиен! Большевицкий шпиен!
– Це вам не Россия, добродию.
– Ох, боже мой, с хвостами… Глянь, в галунах, Маруся.
– Дур…но мне…
– Дурно женщине.
– Всем, матушка, дурно. Всему народу чрезвычайно плохо. Глаз, глаз выдушите, не напирайте. Что вы, взбесились, анафемы?!
– Геть! В Россию! Геть с Украины!
– Иван Иванович, тут бы полиции сейчас наряды, помните, бывало, в двунадесятые праздники… Эх, хо, хо.
– Николая вам кровавого давай? Мы знаем, мы все знаем, какие мысли у вас в голове находятся.
– Отстаньте от меня, ради Христа. Я вас не трогаю.
– Господи, хоть бы выход скорей… Воздуху живого глотнуть.
– Не дойду. Помру.

По улицам поползло: Болботун, Болботун, Болботун, Болботун…
Откуда узнали, что это именно Болботун, а не кто-нибудь другой? Неизвестно, но узнали. Может быть, вот почему: с полудня среди пешеходов и зевак обычного городского типа появились уже какие-то в пальто с барашковыми воротниками. Ходили, шныряли. Усы у них вниз, червячками, как на картинке Лебiдя-Юрчика. Юнкеров, кадетов, золотопогонных офицеров провожали взглядами долгими и липкими. Шептали:
– Це Бовботун в мисце прийшов.
И шептали это без всякой горечи. Напротив, в глазах их читалось явственное – «Слава!».
– Сла-ва-ва-вав-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва… – холмы Печерска.
Поехала околесина на дрожках:
– Болботун – великий князь Михаил Александрович.
– Наоборот: Болботун – великий князь Николай Николаевич.
– Болботун – просто Болботун.
– Будет еврейский погром.
– Наоборот: они с красными бантами.
– Бегите-ка лучше домой.
– Болботун против Петлюры.
– Наоборот: он за большевиков.
– Совсем наоборот: он за царя, только без офицеров.
– Гетман бежал?
– Неужели? Неужели? Неужели? Неужели? Неужели? Неужели?
– Ти-у. Ти-у. Ти-у.

Ничего этого не знали юнкера первой дружины. А жаль! Если бы знали, то, может быть, осенило бы их вдохновение и, вместо того чтобы вертеться под шрапнельным небом у Поста-Волынского, отправились бы они в уютную квартиру в Липках, извлекли бы оттуда сонного полковника Щеткина и, выведя, повесили бы его на фонаре, как раз напротив квартирки с золотистою особой.

Хорошо бы было это сделать, но они не сделали, потому что ничего не знали и не понимали.
Да и никто ничего не понимал в Городе, и в будущем, вероятно, не скоро поймут.

Мышлаевский с искрами огромного и теплого интереса выдвинулся из группы, козырнул и молвил:
– Гетмана обязаны защищать, господин полковник.
Глаза его светло и смело глядели на полковника.
– Гетмана? – переспросил полковник. – Отлично-с. Дивизион, смирно! – вдруг рявкнул он так, что дивизион инстинктивно дрогнул. – Слушать!! Гетман сегодня около четырех часов утра, позорно бросив нас всех на произвол судьбы, бежал! Бежал, как последняя каналья и трус! Сегодня же, через час после гетмана, бежал туда же, куда и гетман, то есть в германский поезд, командующий нашей армией генерал от кавалерии Белоруков. Не позже чем через несколько часов мы будем свидетелями катастрофы, когда обманутые и втянутые в авантюру люди вроде вас будут перебиты, как собаки. Слушайте: у Петлюры на подступах к городу свыше чем стотысячная армия, и завтрашний день… да что я говорю, не завтрашний, а сегодняшний, – полковник указал рукой на окно, где уже начинал синеть покров над городом, – разрозненные, разбитые части несчастных офицеров и юнкеров, брошенные штабными мерзавцами и этими двумя прохвостами, которых следовало бы повесить, встретятся с прекрасно вооруженными и превышающими их в двадцать раз численностью войсками Петлюры… Слушайте, дети мои! – вдруг сорвавшимся голосом крикнул полковник Малышев, по возрасту годившийся никак не в отцы, а лишь в старшие братья всем стоящим под штыками. – Слушайте! Я, кадровый офицер, вынесший войну с германцами, чему свидетель штабс-капитан Студзинский, на свою совесть беру и ответственность, все!! все!! Вас предупреждаю! Вас посылаю домой!

Ни одна душа в Городе, ни одна нога не беспокоила зимою многоэтажного массива. Кто пойдет на Горку ночью, да еще в такое время? Да страшно там просто! И храбрый человек не пойдет. Да и делать там нечего. Одно всего освещенное место: стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто лет чугунный черный Владимир и держит в руке, стоймя, трехсаженный крест. Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы, скаты и террасы, зажигается крест и горит всю ночь. И далеко виден, верст за сорок виден в черных далях, ведущих к Москве. Но тут освещает немного, падает, задев зелено-черный бок постамента, бледный электрический свет, вырывает из тьмы балюстраду и кусок решетки, окаймляющей среднюю террасу. Больше ничего. А уж дальше, дальше!.. Полная тьма. Деревья во тьме, странные, как люстры в кисее, стоят в шапках снега, и сугробы кругом по самое горло. Жуть.