Man's Search for Meaning

Горе тому, кто не найдет в живых любимого человека, мысль о котором единственная поддерживала его в лагере. Горе тому, кто тысячи раз мечтал о моменте возвращения, если этот момент окажется совсем не таким. Да, он садится в трамвай, да, он подъезжает к дому, да, он нажимает кнопку звонка – точно так, как он себе это тысячи раз представлял. Но открывает ему не тот, кто должен был открыть – тот больше уже никогда не откроет…

Те, кто сохранил способность к внутренней жизни, не утрачивал и способности хоть изредка, хоть тогда, когда предоставлялась малейшая возможность, интенсивнейшим образом воспринимать красоту природы или искусства. И интенсивность этого переживания, пусть на какие-то мгновения, помогала отключаться от ужасов действительности, забывать о них.

Но вот в каком-то последнем порыве всё в тебе восстаёт против безнадёжности смерти, и ты чувствуешь, как твой дух прорывается сквозь этот серый туман, сквозь безнадёжность и бессмысленность, и на твой вопрос "есть ли смысл?" откуда-то звучит твёрдое, ликующее "да!". И в этот момент в окошке деревенского дома, смутно виднеющегося вдали, похожего на театральную декорацию, вдруг зажигается огонёк - et lux in tenebris lucet - "свет сияет во мраке".

...натуры примитивные в этой фазе [после освобождения] все еще продолжали жить категориями власти и насилия и начинали считать, что теперь они, уже будучи освобождены, сами вольны, не задумываясь, бесконтрольно применять ту же власть, то же насилие. Для них, в сущности, изменилось только одно: из объектов произвола и несправедливости они превратились в субъектов этого же - с той разницей, что они помнили, что им пришлось пережить.

Самоубийство здесь теряло всякий смысл, потому что вообще было невозможно рассчитывать на сколько-нибудь долгую жизнь. В Аушвице [Освенциме] заключенный, находящийся еще в состоянии первичного шока, совсем не боится смерти. Даже газовая камера уже через несколько дней не вызывает у него страха. В его глазах это просто нечто, что избавляет от заботы о самоубийстве.

КАРЛ. Мама, ты можешь его успокоить, утешить?
МАТЬ. Но как? Он же нас не видит, не слышит. Никто не понимает наших мыслей. Подумай, где мы… Они до конца должны пройти свой путь, каждый – сам, в одиночку. Вот к чему все сводится – самому найти себя.
КАРЛ. И это то, что мы называли жизнью?
МАТЬ. Да, теперь мы это понимаем.

Так или иначе, но однажды для каждого освобожденного наступает день, когда он, оглядываясь на все пережитое, делает открытие: он сам не может понять, как у него хватило сил выстоять, вынести все то, с чем он столкнулся. И главным его достижением становится то несравненное чувство, что теперь он уже может не бояться ничего на свете - кроме своего Бога.

Я цитировал слова поэта: «То, что ты переживаешь, не отнимут у тебя никакие силы в мире». То, что мы осуществили в полноте нашей прошедшей жизни и ее опыта, – это наше внутреннее богатство, которое никто и ничто не может у нас отнять. Это относится не только к тому, что мы пережили, но и к тому, что мы сделали, ко всему тому возвышенному, о чем мы думали, к тому, что мы выстрадали, – все это мы сохраним в реальности раз и навсегда.

В концлагере наибольшие шансы выжить, по наблюдениям Франкла , имели не те, кто отличался наиболее крепким здоровьем , а те, кто отличался наиболее крепким духом, кто имел смысл, ради которого жить.