Иосиф и его братья

Но себялюбие и самоуверенность - это лишь неодобрительные наименования того в высшей степени достойного одобренья и плодотворного качества, более красивое имя которому - благочестие. Есть ли на свете добродетель, не поддающаяся хулительным определеньям, не сочетающая в себе таких противоположностей, как смирение и зазнайство? Благочестие есть доверчивое отождествление мира с историей собственного "я" и его блага, и без непоколебимой до неприличия убежденности в особом и даже безраздельном внимании бога к этому "я", без превращения своего "я" и его блага в центр мирозданья - благочестия нет; напротив, таковы непременные условия этой очень сильной добродетели. Ее противоположность - неуважение к себе, равнодушие к собственному "я", равнодушие, от которого и миру ничего хорошего не приходится ждать. Кто пренебрегает собой, тот быстро опустится. Кто о себе высокого мнения, как, например, Авраам, который решил, что он, а в нем человек, должен служить самому высшему, тот кажется, правда, нескромным, но его нескромность будет благословением для многих. В этом-то и проявляется связь личного достоинства с достоинством человечества. Притязание человеческого "я" на центральное положение в мире было предпосылкой открытия бога, и лишь одновременно, если человечество, пренебрегая собой, вконец опустится, могут быть снова утрачены оба эти открытия.

Но тут нужно добавить вот что: доверчивое отождествление не есть сужение, и высокая оценка собственного "я" вовсе не предполагает его обособленья, его изоляции, его безразличия ко всеобщему, внеличному и надличному, словом, ко всему, что выходит за пределы этого "я", но в чем оно себя тождественно узнает. Если благочестие - это сознание важности своего "я", то торжественность - это расширение своего "я", его слияние с вечно сущим, которое в нем повторяется и в котором оно себя узнает, - а такая утрата замкнутости и единичности не только не наносит ущерба его достоинству, не только совместима с этим достоинством, но и торжественно освящает его.

Задавая вопрос "почему?", никогда не дойдешь до конца. Причины любого явления подобны песчаным кулисам на взморье: одна всегда заслоняет собой другую, и причина, на которой можно было бы остановиться, теряется в бесконечности. <...> Окончательно "потому что" заключено, или, лучше сказать, восседает на троне, по-видимому, в такой дали, которая и близка, потому что в ней уже едины далекое и близкое, причина и следствие; это там мы находим себя, теряя себя, и это там, по нашему предположению, находится средоточие замыслов, отказывающееся порой, ради своих целей, от жертвенных лепешек.

Исследуя нравственный мир, - а это мир запутанный, - нельзя обойтись без некоторой учености. Об Иакове всегда было известно, что он "тум", то есть "честен" и живет в шатрах. Но "тум" - слово на редкость многозначное и словом "честный" переводится лишь с грехом пополам, ибо смысл его охватывает оба начала, положительное и отрицательное, "да" и "нет", свет и тьму, жизнь и смерть. Оно встречается в примечательной формуле "урим и туммим", где, в противоположность светлому, утвердительному "урим", явно обозначает темную, омраченную смертью сторону мира. "Тум" или "туммим" - это одновременно и попеременно светлое и мрачное, горнее и дольнее, а "урим" только веселое в чистом виде. По сути, значит, "урим и туммим" не выражает противоречия, а показывает тот загадочный факт, что если, взяв нравственный мир за целое, выделить из него некую часть, этой части по-прежнему будет противостоять целое. <...> "Урим и туммим" можно перевести, пожалуй, как "да - да, нет" то есть как "да - нет", но с коэффициентом второго "да". Поскольку одно "да" и одно "нет" взаимно уничтожаются, то, с чисто математической точки зрения остается, правда, только дополнительное "да", но чистая математика бесцветна, и темный оттенок итогового "да", этот явный след уничтоженного математикой "нет", уж во всяком случае, пропадает при такой калькуляции... Все это, как мы сказали, запутанно.