Судья и его палач. Обещание

Шёнбехлер любил симфонии. Согласно его теории (а Шёнбехлер был нафарширован теориями), симфонии меньше всего заставляют себя слушать, под симфонии можно зевать, обедать, читать, спать, разговаривать и тому подобное, в симфониях музыка замыкается сама на себе, становится неслышной, как музыка сфер. Концертные залы он отвергал как варварское измышление. Там делают из музыки культ. Симфония же приемлема лишь как сопровождение, утверждал Шёнбехлер, она человечна лишь как фон, в противном случае она насилие. Так, например, Девятую симфонию Бетховена он постиг, когда ел мясо с овощами. Брамса он всячески рекомендовал под кроссворды или под венский шницель, Брукнера - под карты. Всего же лучше запустить две симфонии разом, что он якобы и делал весьма часто.

<...> человек не готов и дальше мириться с тем, что никогда не был героем, а был просто наделен здравым рассудком, он протискивается в ряды героев, оживает предание об отцах-воителях, героические мифы грозят коротким замыканием, память живет доисторическими битвами, и вот уже иной сам возводит себя в борцы Сопротивления, а дальше приступают к делу генштабисты, они заклинаниями вызывают из небытия мир Нибелунгов, грезят о ядерном оружии, о героической борьбе не на жизнь, а на смерть в случае агрессии, ибо гибель армии должна тупо и неотвратимо сопровождаться гибелью нации, тогда как народы, давным-давно угнетенные и порабощенные, умеют избегать этой участи то храбростью, а то и хитростью.

…Ахилл всегда был поглощен собой, разговаривал все больше ни о чем; но однажды, за несколько часов до ночного вылета на бомбардировщике нового типа, с которого им надлежало сбросить бомбы на Ханой, – задание, кстати, оба полагали, могло худо кончиться, – вдруг оторвался от своего Гомера, пристально посмотрел на него, – а он как раз наводил на него камеру, – сказал – «ты Полифем» – и рассмеялся; ни до, ни после ему не доводилось видеть Ахилла смеющимся, и потом тот впервые по-настоящему заговорил с ним: рассказал, что у греков, помимо богини боевого порядка Афины Паллады, был еще и бог боевого сражения, Арес, что в ближнем бою всякое размышление опасно, только молниеносная реакция позволяет уклониться от брошенного копья или отбить шитом меч, укол, удар, враг буравит тебя взглядом, тело против тела, его ярость, его сопение, его пот, его кровь смешиваются с твоей яростью, с твоим сопением, с твоим потом, с твоей кровью, образуя дико сплетенный клубок, пропитанный ненавистью и страхом, человек впивается в человека, вгрызается в него, разрывает, разрубает, закалывают его, звереет, озверев, раздирает зверей, так бился под стенами Трои Ахилл, то была человеконенавистническая бойня, а еще он рычал от ярости и буйно ликовал, когда насмерть повергал очередного противника, а вот он – его ведь тоже зовут Ахиллом, – о боже, какой срам-то... чем технически совершенней становится война, тем абстрактней враг, для снайпера с автоматическим прицелом это всего-навсего некий различимый объект, отдаленный на внушительное расстояние, для артиллериста – объект лишь предполагаемый, пилот же бомбардировщика еще может, если потребуется, подсчитать, сколько городов и деревень бомбил, но никак не то, сколько убил людей или как это сделал: раздавил ли, взорвал ли, сжег ли – этого не знает, лишь следит за своими приборами и анализирует в уме данные своего радиста, чтобы довести самолет туда, в тот абстрактный пункт в стереометрической системе координат долготы, широты, высоты, сообразуясь с собственной скоростью и направлением ветра, потом – автоматический сброс бомб, и после атаки чувствуешь себя не героем, а трусом, возникает кошмарное подозрение: эсэсовец-палач в Освенциме действовал нравственней, был в конфронтации со своими жертвами, даже если и считал их недочеловеками и дерьмом, между ним же, Ахиллом, и его жертвами никакой конфронтации нет, жертвы даже не недочеловеки, а нечто воображаемое, он словно бы истребляет насекомых, вроде летчика, который разбрызгивает ядохимикаты, но при этом не видит самой саранчи, отбомбить, выжечь, стереть с лица земли, не суть важно какие глаголы употребить, – все можно оценить лишь абстрактно, чисто технически, в виде некой суммы, лучше всего в денежных знаках, один убитый вьетнамец стоит свыше тысячи долларов, мораль вылущивается как злокачественная опухоль, ненависть инъецируется как допинговый препарат, натравляющий на врага, а тот просто-напросто фантом; видишь врага воочию, что называется, живьем, скажем, пленного, не ощущаешь никакой к нему ненависти, разумеется, борешься против системы, противоречащей твоему политическому мировоззрению, но любая система, в том числе наипреступнейшая, состоит из виновных и невиновных, и всякая система, в том числе военная машинерия, которой он подчинен, запятнана преступлением, придавливает и затушевывает обоснование, кажешься себе обезличенным, – механическим наблюдателем стрелок и часов, особенно это касается налета, который им предстоит, их самолет – летающий компьютер: сам взлетает, сам движется на цель, сам сбрасывает бомбы, все автоматически, оба они исполняют только сугубо наблюдательскую функцию, иногда кажется, что лучше уж быть настоящим преступником, совершить что-то бесчеловечное, зверское – изнасиловать бы, задушить женщину; человек – иллюзия; и становится либо бездушной машиной, камерой или компьютером, либо зверем; после этой тирады, самой длинной из когда-либо им произнесенных, Ахилл умолк, а спустя несколько часов они в бреющем полете на скорости, вдвое превышающей звуковую, устремились к Ханою, навстречу огневому смерчу орудий ПВО – ведь CIA загодя предупредило Ханой, ибо программой испытания предусматривается также воздушная оборона, тем не менее ему удалось сделать снимки, некоторые из них, пожалуй, принадлежат к числу наилучших в его фотоархиве, потом, когда бомбы были сброшены, в самолет попал снаряд, автоматика отключилась, раненный в голову Ахилл, истекая кровью, тянул тяжело поврежденную машину назад на авиабазу, уже не как человек, а сам будто компьютер, а приземлились на «Киттихоук», и машина наконец перестала трястись, он-де увидел кровавое и опустошенное лицо идиота, с тех пор уже не мог забыть Ахилла, тот стал для него живым воплощением вины, он прочел «Илиаду», чтобы понять этого «хиллбиллского» профессора, спасшего ему жизнь и ставшего из-за того идиотом…
 
(с. 157–160 в изд. 1986; пер. А. Репко)