Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в пяти томах. Том 1

Что ж это такое? — подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. — Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» — подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и все в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! —думал Николай. — Все это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь, — все это вздор… а вот оно — настоящее… Ну, Наташа, ну, голубчик! ну, матушка!.. Как она этот si возьмет… Взяла? Слава Богу! — И он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. — Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» — подумал он.О, как задрожала эта терция и как тронулось что-то лучшее, что было в душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!.. Все вздор! Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым

"Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах,
предполагали сделать то, что было невозможно.

Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.

Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам,
даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.

А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все казавшиеся прежде неразрешимыми вопросы вдруг с необыкновенной лёгкостью и простотой получают несомненное разрешение."

"Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то что русским, высшим по положению людям казалось почему-то стыдным драться дубиной, a хотелось по всем правилам стать в позицию четвертую, третью, сделать искусное выпадение в первую и т.д., - дубина народной войны поднялась со всей
своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с тлупой простотой, но с цеслесообразностью, не разбирая ничего, полнималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.

И благо тому народу, который не как французы в 1813 году отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью."

Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его
намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при
сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25-го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и  удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое - было то неопределённое, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдрут почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким стара
нием устроивают и берегут люди , — все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить."

"Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которое держало ещё толпу, прорвалась мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. жалобный стон упрёка был заглушен грозным и гневным рёвом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, размыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила всё. Ударивший драгун хотел повторить свою удар. Верещагин с криком ужаса, заслоняясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он накинулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, вместе с ним, упал под ноги навалившегося ревущего народа."

"И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную ещё им восточную красавицу. Ему странно было самому, что наконец свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то она план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания  волновала и ужасала его. "Но разве могло быть иначе? - подумал он. - Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! - думал он о своих войсках. - Вот она, награда для всех этих маловерных, - думал он, оглядываясь на приближённых и на подходившие и строившиеся войска. "