Солярис. Эдем

– Такой религии я не знаю, – сказал он, немного помолчав. – Такая никогда не была… нужна. Если я тебя хорошо понял, а боюсь, что это так, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, поднимаясь на все более высокие уровни могущества, к осознанию собственного бессилия? Этот твой бог – существо, которое влезло в божественность, как в ситуацию, из которой нет выхода, а поняв это, предалось отчаянию. Да, но отчаявшийся бог – это ведь человек, мой милый. Ты говоришь о человеке… Это не только скверная философия, но и скверная мистика.

— Раньше я думал иначе. Но речь идет о цене. Попросту о цене. Мы, без
сомнения, могли бы еще многое узнать, но добывание информации может обойтись
слишком дорого. Для обеих сторон. После того, что произошло, мирные попытки
взаимопонимания, установления контакта я считаю нереальными. Кроме того, что
мы друг другу говорили, каждый, пожалуй, хочет он того или нет, имеет
какую-то собственную концепцию этого мира. У меня тоже есть такая концепция.
Мне казалось, что здесь происходят ужасные вещи и что в связи с этим мы
должны вмешаться. Пока мы были Робинзонами и перетаскивали каждый обломок
собственными руками, я ничего об этом не говорил. Я хотел подождать, пока не
узнаю больше и пока в нашем распоряжении не будет технических средств. Так
вот, сейчас я признаюсь: я больше не вижу убедительных причин, которые бы
вынудили меня отказаться от моей концепции Эдема, но всякое вмешательство в
защиту того, что мы считаем правильным и справедливым, всякая такая попытка
кончится, вероятнее всего, так же, как наша сегодняшняя экспедиция, —
применением аннигилятора. Естественно, мы всегда найдем оправдание, что это
была необходимая оборона и так далее, но вместо помощи мы принесем
уничтожение. Теперь вы знаете более или менее все.
— Если бы мы лучше разбирались в том, что здесь в действительности
происходит... — сказал Химик.
Инженер покачал головой:
— Тогда окажется, что каждая из сторон в чем-то по-своему права.
— И что из того, что убийцы по-своему правы? — спросил Химик. — Нас
интересует не их правота, а спасение жертв.
— Но что мы можем им подарить, кроме аннигилятора Защитника?
Предположим, мы превратим половину планеты в пепелище, чтобы приостановить
их экстремистские акции, это непонятное производство, облавы, отравления, —
и что дальше?
— Ответ на этот вопрос мы знали бы, если бы имели больше сведений, —
упрямо сказал Химик.
— Это не так просто, — вмешался в спор Координатор. — Все, что здесь
происходит, является одним из звеньев длительного исторического процесса.
Мысль о помощи порождается убеждением, что общество делится на хороших и
плохих.
— Вовсе нет, — прервал его Химик. — Скажи лучше: на преследуемых и
преследователей. Это не одно и то же.
— Хорошо. Представь себе, что какая-то высокоразвитая раса прибыла на
Землю сотни лет назад, во время религиозных войн, и хочет вмешаться в
конфликт на стороне слабых. Опираясь на свою мощь, они запрещают сожжение
еретиков, преследование иноверцев и так далее. И ты думаешь, они сумели бы
распространить на Земле свой рационализм? Ведь почти все человечество было
тогда верующим, им пришлось бы уничтожить его до последнего человека, и
остались бы они одни со своими рационалистическими идеями.
— Так что же, ты действительно считаешь, что никакая помощь
невозможна? — возмутился Химик.
Координатор долго смотрел на него, прежде чем ответить.
— Помощь? Боже мой, что значит помощь? То, что здесь происходит, что
мы видим, — это плоды определенной общественной формации. Пришлось бы ее
сломать и создать новую, лучшую. А как это сделать? Ведь это существа с иной
физиологией, психологией, историей, чем мы. Ты не можешь здесь воплотить в
жизнь модель нашей цивилизации. Ты должен был бы предложить план другой,
которая функционировала бы даже после нашего отлета... Естественно, я
довольно давно предполагал, что кое-кто из вас носится с такими идеями.
Скажем, ты или Инженер. Думаю, и Доктор опасался этого, потому он и лил
холодную воду на огонь различных аналогий земного происхождения, верно?
— Да, — сказал Доктор. — Я опасался, что в приступе благородства вы
захотите навести тут порядок, что в переводе на язык практики означало бы
террор.

Но у меня нет дома. Земля? Я думаю о ее больших, набитых людьми, шумных городах, в которых потеряюсь, исчезну почти так же, как если бы совершил то, что хотел сделать на вторую или третью ночь,- броситься в океан, тяжело волнующийся внизу. Я утону в людях. Буду молчаливым и внимательным, и за это меня будут ценить товарищи. У меня будет много знакомых, даже приятелей, и женщины, а может, и одна женщина. Некоторое время я должен буду делать усилие, чтобы улыбаться, раскланиваться, вставать, выполнять тысячи мелочей, из которых складывается земная жизнь. Потом все войдет в норму. Появятся новые интересы, новые занятия, но я не отдамся им весь. Ничему и никому никогда больше. И, быть может, по ночам буду смотреть туда, где на небе тьма пылевой тучи, как черная занавеска, задерживает блеск двух солнц, и вспоминать все, даже то, что сейчас думаю. И еще я вспомню со снисходительной улыбкой, в которой будет немножко сожаления, но одновременно и превосходства, мое безумие и надежды.

Наружно я был спокоен, но в глубине души, не отдавая себе в этом отчета, чего-то ожидал. Чего? Ее возвращения? Как я мог? Я ни на секунду не верил, что этот жидкий гигант, который уготовил в себе гибель многим сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса напрасно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, поднимающий меня, как пылинку, даже не замечая этого, будет тронут трагедией двух людей. Но ведь его действия были направлены к какой-то цели. Правда, я даже в этом не был до конца уверен. Но уйти – значило отказаться от этого исчезающе маленького, может быть, только в воображении существующего шанса, который скрывало будущее. Итак, года среди предметов, вещей, до которых мы оба дотрагивались, помнящих еще наше дыхание? Во имя чего? Надежды на ее возвращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что у меня осталось от нее. Каких свершений, издевательств, каких мук я еще ожидал? Не знаю. Но я твердо верил в то, что не прошло время ужасных чудес.