А зори здесь тихие. В списках не значился. Рассказы

Он трогал этом хлам, весь наполненный голосами, уже отзвучавшими навеки, голосами, которые он бережно хранил в себе. А он и не знал, что хранит их, что они все еще звучат в нем. Он думал, что он один, в немом одиночестве, но немота прорвалась и одиночество отступило, и он понял вдруг, что прошлое - его собственность, его достояние и его гордость. И что одиночества нет, потому что есть оно, это прошлое. Самая горькая и самая звонкая доля его жизни.

• Смерти нет, - вслух сказал он. -И все-таки смерти нет, ребята.

...Теппо Раасеккола и Маруся Прибыткова бежали навстречу друг другу...

...Помните холеру 1882 года? Говорят, её занесли в Прославль пленные турки, хотя никто из вас, конечно, и слыхом не слыхивал об этой напасти. Ей не дали особо развернуться, она промчалась как метеор, но всё же успела унести в могилу отца, мать, сестру и брата Теппо Раасекколы, оставив его в полном одиночестве. "Пропадёт парнишка один", - сказал Кузьма Солдатов, хотя любая церковная крыса была богаче его. В большой семье всё время кто-то рождался и кто-то умирал, но Стёпа оставался старшим; чем мог, помогал приёмному отцу, а потом и сам стал ломовиком. Неплохо зарабатывал, но ему не везло с любовью: те, кто ему нравился, не замечали его, а тех, кому он нравился, не замечал он. А потом появилась Маруся Прибыткова.
А вот откуда она появилась, никто не знал. Успенка не расспрашивала женщину о её прошлом, если эта женщина побывала у мадам Переглядовой: с радости туда не попадали, а о горе человек должен рассказывать сам, если вдруг ему захочется. Но Маруся захотеть не успела, и тайна её происхождения осталась покрытой мраком. Единственное, что я установил, так это, во-первых, что была она жгучей брюнеткой с густо-карими глазами и, во-вторых, смягчала "г", из чего можно заключить, что прибыла она в город с юга. Южанки бывают либо очень большими, либо очень маленькими, и Маруся была гибка и изящна, что оценили многие, и первой - мадам Переглядова. Но огромный белоголовый финн любил не знойную турчанку, а тихую, работящую и скромную Марусю, мучительно стеснявшуюся своего "турчанского" прошлого, а потому никогда не говорившую о нём.
-Понимаешь, старуха, она - как звёздная ночь, - объяснял Теппо своей лошади, поскольку с людьми разговаривать не умел. - И у нас были бы чёрные девочки и белые мальчики: что может быть лучше, а? Но я же не могу вот так, за здорово живёшь, прийти к ней и сказать: будь моей женой. Почему не могу? Да потому, что боюсь, как бы она в этом не увидела намёка на мадам - это во-первых. А во-вторых, ну кто я такой? Белоглазый финн, который с лошадью только и может разговаривать...

Да, они давно бежали навстречу друг другу...

...-Стой! Кто такая?
-Прибыткова я, с Успенки. Меня все знают.
-Откуда и куда следуешь?
-Домой иду. - Маруся инстинктивно понимала, что во время криков, перестрелок и баррикад правду полицейским не говорят. - Куда же ещё? Домой конечно.
-Что несёшь?
-Это? Утюг это. за утюгом к соседке бегала.
-В три утра? - офицер усмехнулся. - Покажи, что это за утюг.
И протянул руку. Возникла очень короткая пауза, и неожиданно загремел выстрел...

-Бо-о-о!
Нет, не "больно" она хотела крикнуть, а "Боря", но не крикнула: из горла хлынула кровь. И все остолбенели, все замерли, и никто ничего не успел сказать, как возле Маруси Прибытковой, бившейся в последних конвульсиях, оказался Теппо Раасеккола: они давно бежали навстречу друг другу...

Совсем один в развороченной крепости. Конечно, он мог бы уйти вместе с Миррой, раздобыть гражданскую одежду, попытаться ускользнуть в леса, где почти наверняка остались отбившиеся от своих частей бойцы и командиры Красной Армии.
И это не было бы ни дезертирством, ни изменой приказу: он не значился ни в каких списках, он был свободным человеком, но именно эта свобода и заставляла его самостоятельно принимать то решение, которое было наиболее целесообразным с военной точки зрения. А с военной точки зрения самым разумным было оставаться в крепости, где были боеприпасы, еда и убежище. Здесь он мог воевать, а не бегать по лесам, которых не знал.

Он не знал, сколько суток лежит вот так, без слов, дум и движения, и не хотел знать. Днем и ночью в подземелье стояла могильная тишина, днем и ночью тускло светили жировые плошки, днем и ночью за желтым чадным светом дежурила темнота, вязкая и непроницаемая, как смерть. И Плужников неотрывно смотрел в нее. Смотрел в ту смерть, в которой был виновен.
С удивительной ясностью он видел сейчас их всех.
Всех, кто, прикрывая его, бросался вперед, бросался не колеблясь, не раздумывая, движимый чем-то непонятным, непостижимым для него. И Плужников не пытался сейчас понять, почему все они - все погибшие по его вине поступали именно так: он просто заново пропускал их перед своими глазами, просто вглядывался. Вглядывался неторопливо, внимательно и беспощадно.