Вокруг Чехова. Встречи и впечатления

В первое лето пребывания в Бабкине я поступил в университет. Я попал как раз под новый университетский устав с его формой, карцером, педелями и прочими «прелестями» победоносцевского режима. Профессорам вменено было в обязанность во что бы то ни
стало доказать студентам, что Россия – страна sui generis, что его императорское величество есть единый правомерный источник всякой власти в государстве, что конституция со всеми относящимися к ней учреждениями ведет к роковому распутью, на котором уже заблудился Запад, как некий пошехонец в трех соснах, что народоправство не соответствует самому духу и характеру русского народа, и прочее, и прочее.

Тогда были произведены одно за другим покушения на Александра II, подпольщики-революционеры стали развивать свою деятельность, и в обществе уже вслух стали высказываться пожелания конституции. Развертывалась реакция. Из нас, гимназистов, даже самых маленьких, принялись выколачивать «социализм». В министерстве просвещения стала господствовать нелепая доктрина, что страх влечет за собой уважение,
а уважение всегда переходит в любовь. Внушая воспитанникам безумный страх, гимназическое начальство думало этим возбудить в них любовь к правительству, и среди педагогов нашлись поэты этого дела. Одни из желания выслужиться, другие по глупости, а третьи из простого садизма стали есть своих учеников поедом.

В Москву мать привезла меня и сестру 26 июля 1876 года. Таганрог – новый город, с прямыми улицами и с аккуратными постройками, весь обсаженный деревьями, так что все
его улицы и переулки представляют собой сплошные бульвары. Того же я, но только в более грандиозных размерах, ожидал от Москвы. В нашем доме издавна, еще с моего появления на свет, висели картины, изображавшие Лондон, Париж и Венецию. На венецианской картине был изображен Большой канал с дворцами по берегам и с гондолами; под картиной надпись на трех языках: на французском и немецком «Vue de Venice», «Aussicht von Venedig» и по-русски: «Утро в Венедикте». Таким образом, в моем детском мозгу составилось впечатление, что столица каждого государства должна быть красива, изящна и отвечать всем требованиям совершенной культуры. Каково же было мое удивление и разочарование, когда поезд подвез нас к паршивенькому тогда Курскому вокзальчику, который перед Таганрогским вокзалом мог сойти за сарайчик, и когда я увидел отвратительные мостовые, низенькие, обшарпанные постройки, кривые, нелепые улицы, массу некрасивых церквей и таких рваных извозчиков, каких засмеяли бы в Таганроге. Правда, я въехал в Москву, уже немного знакомый с ее Кремлем и с Сухаревой башней по рисункам в сборнике «Пчела», изданном еще при царе Горохе неким Щербиной и целые годы лежавшем у нас на столе вместе с другой нашей настольной
книгой – «Дети капитана Гранта», но даже и Кремль с Сухаревой башней меня разочаровали.

«На Всероссийской выставке был особый музыкальный отдел, на котором были выставлены разными фирмами музыкальные инструменты, главным образом рояли, пианино и оркестрионы. Чтобы сделать своим экспонатам хорошую рекламу, фирмы приглашали европейских знаменитостей играть на них целые концерты, и, таким образом, можно было послушать бесплатно великого артиста. Один из таких знаменитых — дирижёр и основатель филармонических курсов и концертов в Москве П. А. Шостаковский впервые сыграл в этом музыкальном отделе на рояле чьей-то фирмы известную рапсодию Листа. Она так увлекла моих братьев Николая и Антона, что с тех пор эту рапсодию можно было слышать по нескольку раз в день у нас дома в исполнении Николая. Оба познакомились потом с Шостаковским и стали у него бывать запросто.

Это был приятнейший, гуманнейший и воспитаннейший человек, и все, кто его знал, высоко ценили его как исполнителя и любили как человека. Но если дело касалось музыки, которую он обожал, то он забывал обо всём на свете, превращался в льва и готов был разорвать в клочки каждого из своих музыкантов за малейшую ошибку в оркестре. Заслышав такую ошибку, он тотчас же стучал палочкой и останавливал весь оркестр. 

 — Если ты, скотина эдакая, — обращался он к музыканту ,— будешь портить мне ансамбль, то я тебя выгоню вон. 

В один из таких случаев наш милый знакомый А. И. Иваненко, флейтист в его оркестре, приняв эту обиду на свой счёт, спросил с достоинством: 

 — Смею думать, Петр Адамович, что эти Ваши слова относятся не ко мне? 

 — Да, не к тебе, не к тебе, — ответил плачущим голосом Шостаковский, — а вот к этому болвану! 

Другой случай был с С. М. Гр., исполнявшим партию барабана. 

Замечтавшись и устав ожидать, когда дирижёр подаст ему такт, он ударил в него раньше, чем следовало. 

Петр Адамович положил палочку и остановил оркестр. 

 — Если ты будешь продолжать в таком же духе, — обратился он к барабанщику, — то я тебя за уши выдеру. 

Барабанщик обиделся и демонстративно сошёл с эстрады. 

Но после репетиций и концертов на Шостаковского не обижался никто, все знали его характер и были уверены, что потом он сам же будет всех ласкать и восторгаться успехами своего оркестра.

Кажется, в своем рассказе "Два скандала" Антон Чехов, описывая дирижёра, взял за образец именно Шостаковского. Этот рассказ вошел в самую первую книжку рассказов А. П. Чехова "Сказки Мельпомены", изданную им в 1884 году. Книжке этой, как говорится, не повезло. Она была напечатана в типографии А. А. Левенсона в долг, с тем чтобы все расходы по ее печатанию были погашены в первую голову из ближайшей выручки за книжку. Но не пришлось выручать даже и этих расходов, и вот по какой причине: владельцы книжных магазинов, которым "Сказки Мельпомены" были сданы на комиссию, вообразили, что это не театральные рассказы, а детские сказки, и положили её у себя в детский отдел. Случались даже и недоразумения. Так, один генерал сделал заведующему книжным магазином "Нового времени" скандал за то, что ему продали такую безнравственную детскую книжку. Что сталось потом со "Сказками Мельпомены", не знал даже и сам автор»


Г л а в а V.

«<...> А. С. Киселев, живший в Бабкине, в пяти верстах от Воскресенска, племянник русского посла в Париже графа П. Д. Киселева. Этот граф Киселев умер в Ницце, в своем собственном дворце и оставил своим трем племянникам большие капиталы и всю обстановку. Часть этой обстановки очутилась в Бабкине  у одного из его племянников — Алексея Сергеевича. Этот Алексей Сергеевич был женат на дочери известного тогда директора императорских театров в Москве В. П. Бегичева — Марии Владимировне. У них были дети — Саша (девочка) и Сережа, о которых не раз упоминается в биографии Антона Чехова. <...>

Мария Владимировна была внучкой известного издателя, гуманиста-писателя Новикова, сама писала в журналах, была страстной рыболовкой и по целым часам простаивала с моим братом Антоном и сестрой Машей с удочкой на берегу и вела с ними литературные беседы. <...>

Киселевы были близко знакомы с Даргомыжским, Чайковским, Сальвини. <...> все Чеховы усаживались вокруг Марии Владимировны и слушали ее рассказы о Чайковском, Даргомыжском, Росси, Сальвини. Я положительно могу утверждать, что любовь к музыке развилась в Антоне Чехове именно здесь [прим.: в Бабкине]. <...> Мария Владимировна не скрывала, что Чайковский ей очень нравился и с своей стороны был в нее влюблен, но сделать ей предложение, когда она была девушкой, опоздал. Попросту — он ее прозевал. Случилось все это вот как (я сообщаю это со слов самой же Марии Владимировны).

Как я упоминал выше, Бегичев был директором тогдашних императорских театров. Овдовев, он женился на знаменитой тогдашней певице М. В. Шиловской. Таким образом, дочь Бегичева, Мария Владимировна, уже взрослая двадцатилетняя девушка, да еще писаная красавица, оказалась вдруг падчерицей и должна была жить под одной кровлей со своей мачехой. М. В. Шиловская была очень ревнива к падчерице. Бегичевы жили открыто, в их обширной квартире собиралась вся Москва, но главным образом их посещали театральные, музыкальные и всякие другие знаменитости, в числе которых находился и Чайковский. Все это были люди свежие, молодые, интересные, и весьма естественно, что они группировались около молодой хозяйки. А у М. В. Шиловской в это время были уже взрослые сыновья <...> Отсюда — ревность. Мало-помалу жизнь для Марии Владимировны, у нее же в доме, стала тяжелой. Начались сцены. Этих отношений не могли не замечать молодые люди, окружавшие падчерицу, — так они стали прозрачны. И вот однажды, за большим обедом, почувствовав себя оскорбленной, Мария Владимировна не выдержала, разрыдалась и, вскочив из-за стола, выбежала в другую комнату. Сидевший в это же время за столом один из гостей, а именно А. С. Киселев, бросился вслед за ней и сделал ей предложение. Она ответила ему: "Хуже не будет". И дала ему согласие. В эту же самую минуту вслед за Киселевым вбежал в комнату и П. И. Чайковский и тоже сделал ей предложение, но было уже поздно.

А счастье было так близко, так возможно...»


Г л а в а V.

«Жил в Москве художник А. С. Янов, который учился живописи вместе с моим братом Николаем, — отсюда и это знакомство чеховской семьи с Яновыми. Впоследствии Янов сделался главным декоратором театра Корша и затем перешел оттуда в петербургский Александринский театр. Но в описываемое мною время он жил очень бедно с матерью и тремя сестрами, добрыми молоденькими существами. Случилось так, что эти три сестры и мать одновременно заболели брюшным тифом. А. С. Янов пригласил к ним брата Антона. Молодой, еще неопытный врач, но готовый отдать свою жизнь для выздоровления больного, Антон Павлович должен был целые часы проводить около своих больных пациенток и положительно сбивался с ног. Болезнь принимала все более и более опасное положение, и, наконец, в один и тот же день мать и одна из дочерей скончались. Умирая, в агонии, дочь схватила Антона Павловича за руку, да так и испустила дух, крепко стиснув ее в своей руке. Чувствуя себя совершенно бессильным и виноватым, долго ощущая на своей руке холодное рукопожатие покойницы, Антон Павлович тогда же решил вовсе не заниматься медициной и окончательно перешел потом на сторону литературы. Две другие сестры выздоровели и затем часто у нас бывали. Одна из них вышила золотом альбом и преподнесла его Антону Павловичу с надписью: "В память избавления меня от тифа"»


Г л а в а V.

«Брат Антон не сразу стал ездить с нами в Воскресенск. Ему было не до дач, так как необходимость зарабатывать в московских журналах удерживала его на лето в Москве, и он не ездил из нее дальше Сокольников, Богородского и других подмосковных дачных выселков, так талантливо осмеянных в "Пестрых рассказах". По-видимому, он тогда не скучал летом в душной Москве. Там была большая Всероссийская выставка, а в 1881 году последовало открытие памятника Пушкину, взволновавшее всю русскую интеллигенцию. Тогда он совершал новые знакомства, входил в литературные связи, целиком ушел в газетные и журнальные дела. Между прочим, на Всероссийской выставке он получил реприманд, который его очень взволновал. 

В тот год, летом, шедший из Москвы на юг почтовый поезд, набитый пассажирами, целиком свалился под насыпь между станциями Московско-Курской железной дороги Чернь и Бастыево, близ деревни Кукуевки. Насыпь обвалилась вслед за ним и заживо погребла под собою всех пассажиров. По имени деревни и самая катастрофа получила название "Кукуевской". <...>

На Всероссийской выставке, в отделе повременной печати, находился киоск от журнала "Свет и тени". Заведовала им наша знакомая А. А. Ипатьева; брат Антон разговаривал с ней, как вдруг по выставке пронеслась, точно судорога, весть о катастрофе. Пробежали мальчишки с экстренными телеграммами. Брат Антон заинтересовался, купил телеграмму, прочел и разволновался. 

— Ведь такие катастрофы могут случаться только в одной нашей свинской России, - сказал он А. А. Ипатьевой вслух.

В эту минуту к нему подскочил генерал в синей фуражке и с белыми погонами и строго сказал:

— Как вы сказали, молодой человек? Повторите! Кажется, "в нашей свинской России"? Как Ваша фамилия? Кто Вы такой? 

Брат Антон смутился. 

— Хорошо-с. За это вы можете ответить, — сказал генерал и быстро удалился. 

Брат Антон ожидал, что его сейчас арестуют, отвезут в Бутырки и так далее, но все обошлось благополучно, и генерал больше не возвращался»


Г л а в а V.