Ваша оценкаЦитаты
Аноним12 октября 2022 г.Сам Фуко неоднократно замечал, что только рецензии Бланшо и Ролана Барта (в тот период — близкого друга Фуко) представляются ему адекватными; в принципе же, весьма положительно отозвались в прессе о его книге также Мишель Серр и Фернан Бродель.
177- Аноним12 октября 2022 г.
И слова Бланшо: «Мысль о дружбе: полагаю, что об окончании дружбы (даже если она еще длится) узнаёшь по разладу, который феноменолог назовет экзистенциальным, по драме, по неудачному поступку. Но можно ли понять, когда дружба начинается? Не бывает внезапной дружбы с первого взгляда, скорее мало-помалу, неспешной работой времени. Оказывается, что были друзьями и не знали об этом».
163 - Аноним12 октября 2022 г.Читать далее
Хорошо известно огромное, совершенно особое значение, которое играла в жизни Бланшо дружба: стойкая, со студенческой скамьи, с Левинасом (по признанию Бланшо, единственным человеком, с которым он за всю свою жизнь перешел на «ты»), неожиданно пылкая — с Батаем, частично идеологизированная — с Дионисом Масколо, Робером Антельмом и Маргерит Дюрас — его соратниками конца 50-х годов по прокоммунистически-интеллигентской «группе улицы Сен-Бенуа»; на протяжении долгих лет она остается единственной просвечивающей сквозь толщу письма нитью, вокруг которой со бираются скупые факты биографии Бланшо.
156 - Аноним12 октября 2022 г.
Когда Бланшо писал в 1961 году представленную выше рецензию на «будем считать, что первую» книгу практически безвестного в ту пору Фуко, а перед тем выдвигал еще не нашедшую издателя рукопись на Премию критиков, в жюри которой тогда входил, он не подозревал, что молодой философ считает его наряду с Русселем, Лаканом и Дюмезилем одним из «духовных отцов» своей «первой книги», а в юности мечтал «писать как Бланшо».
151 - Аноним12 октября 2022 г.Читать далее
Чтобы — возможно — вновь услышать язык безумия, нужно обратиться к великим в своей мрачности произведениям литературы и искусства. Гойя, Сад, Гельдерлин, Ницше. Нерваль, Ван Гог, Арто — эти жизни зачаровывают нас тем влечением, которому они были подвержены, но также и отношением, которое каждый из них, кажется, поддерживал между смутным знанием Безрассудства и тем, что ясное знание — знание науки — зовет безумием. Каждый из них на свой лад, каковой никогда не оказывается тем же самым, препровождает нас к вопросу, поднятому выбором Декарта, вопросу, в котором определяется сущность современного мира: если рассудок, та мысль, что является силой, исключает безумие как саму невозможность, не должна ли эта мысль в стремлении существеннее испытать себя как сила без силы, стремясь вновь поставить под вопрос утверждение, отождествляющее ее с единственной возможностью, не должна ли она каким-то образом отойти сама от себя и отослать себя от посреднической и терпеливой работы обратно к заблудшему поиску — без работы и терпения, без результата и произведения? Неужели она не может прийти к тому, что, возможно, является ее конечным измерением, не проходя через так называемое безумие, и, проходя через него, в него не впасть? Или еще: до какой степени может удержаться мысль в различии безрассудства и безумия, если в глубинах безрассудства проявляется не что иное, как зов безразличия: нейтральное, каковое к тому же и есть само различие, то, что ни в чем не различается? Или еще, подхватывая Выражение Мишеля Фуко, что же обрекает на безумие тех, кто однажды покусился испытать безрассудство?
151