"И судимы были мертвые"

– Гетман, а? Твою мать! – рычал Мышлаевский. – Кавалергард? Во дворце? А? А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу… Господи! Ведь думал – пропадем все… К матери! На сто саженей офицер от офицера – это цепь называется? Как кур чуть не зарезали!

Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику. Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами.

Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет назад: тонк-танк. Старший Турбин, бритый, светловолосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года, во френче с громадными карманами, в синих рейтузах и мягких новых туфлях, в любимой позе – в кресле с ногами.

Я помню армии, бои, снега, столбы и на столбах фонарики... Хлудов пройдет под фонариками.

Когда человек с ума сходит, приходится применять силу. Все вы какие-то ненормальные.

Доллар! Великий всемогущий дух! Он всюду! Вон там, далеко, на кровле, горит золотой луч, а рядом с ним высоко в воздухе согбенная чеиная кошка - химера! Он и там! Химера его стережет!

Что со мной? Душа моя раздвоилась, и слова я слышу мутно, как сквозь воду, в которую погружаюсь, как свинец. Оба, проклятые, висят на моих ногах и тянут меня во мглу, и мгла меня призывает.

Просто  вы не знаете, что такое театр.  Бывают сложные машины на свете, но театр сложнее всего...

— На каком же языке служили, отцы родные, не пойму я?
— На божественном, тетка.

"Господи Иисусе, — подумал Николка, — нет, я проснулся, но сразу же сошел с ума, и знаю отчего — от военного переутомления".