Александрийский квартет. Жюстин

У застенчивости есть такой закон: ты можешь только отдавать себя трагически тем, кто менее всего способен тебя понять.

Кто мог бы сказать с уверенностью, что лица у людей всегда одни и те же? Может, они просто примеряют маску за маской со скоростью, недоступной глазу, создавая тем иллюзию неизменности черт лица, — так подергивается лента в старом немом кино, а?

…Вот она излечилась от помрачения рассудка, от ночных кошмаров, от навязчивых страхов – и сдулась, как воздушный шарик.

Именно дети призваны наносить последний, милосердный удар в жестоких играх человеческого сердца.

Её длинные неуверенные пальцы словно пытались на ощупь запомнить очертания нашего счастья.

Эта любовь придавала его несчастью оттенок некой экстатичности, радости, подобного ждёшь от святого, не от влюблённого. И всё же одна-единственная капля юмора спасла бы его от ужаса вечных мук.

Ах, тоска по гаваням и странным именам у тех, кому некуда ехать.

Но теперь я все же мало-помалу начинаю понимать, что воля наследует пейзажу, что мебель человеческой воли зависит от местоположения человека в пространстве, от того, родился он среди возделанных полей или в жестокой до садизма лесной чаще.

Александрия — это гигантский винный пресс человеческой плоти; те, кто прошел через него, — больные люди, одиночки, пророки, я говорю об искалеченных здесь душах, мужских и женских.

Она была ходячей выжимкой из всех мыслителей и литераторов, которых когда-то любила или просто на расстоянии уважала, – а впрочем, покажите мне умную женщину, чей ум питается иначе.