Around the World in Eighty Days

– Конечно, но было бы благоразумней… – не унимался Паспарту.
– Что?! Благоразумней! – завопил полковник Проктор, которого это случайно услышанное им слово вывело из себя. – Вам же говорят: на предельной скорости! Понимаете? На предельной скорости!
– Я знаю… Я понимаю… – повторял Паспарту, которому не давали закончить мысль. – Но было бы естественней, если уж вам так не нравится слово «разумнее»…
– Что? Как? Чего он лезет со своим «естественнее»?! – закричали со всех сторон.
Бедный малый не знал, кому отвечать.
– Вы что, боитесь? – спросил полковник Проктор.
– Я боюсь?! – закричал Паспарту. – Ну ладно! Я покажу вам всем, что француз не трусливее американца!
– По вагонам! По вагонам! – закричал кондуктор.
– Да! По вагонам, – повторил Паспарту, – по вагонам! И как можно скорее! Но всё же мне никто не помешает думать, что было бы разумнее сначала перейти по мосту пассажирам, а потом уж пустить поезд.
Но ни один человек так и не расслышал этого мудрого замечания, которое всё равно не сочли бы справедливым.
Пассажиры вернулись в вагоны. Паспарту занял своё место, не сказав никому о случившемся. Игроки были всецело поглощены вистом.
Раздался пронзительный свисток локомотива. Машинист дал задний ход, отвёл поезд почти на целую милю назад, отступая, словно прыгун, желающий взять разбег побольше.
Затем раздался второй свисток, и поезд понёсся вперёд; он всё время набирал скорость, пока она не достигла крайнего предела; был слышен только рёв локомотива, поршни которого делали двадцать ходов в секунду, колёсные оси дымились, несмотря на обильную смазку. Поезд нёсся со скоростью ста миль в час – он летел, едва касаясь рельс. Скорость как бы уничтожала тяжесть поезда.
И он пронёсся через реку! Промелькнул, точно молния, не заметив моста. Состав словно перепрыгнул с одного берега на другой, и машинисту удалось остановить мчащийся паровоз только в пяти милях за станцией.
Но едва поезд пересёк реку, как окончательно развалившийся мост с грохотом рухнул в быстрые воды Медисин-Боу.

Филеас Фогг, несомненно, был англичанином, но, по всей вероятности, не был уроженцем Лондона. Его никогда не видели ни на бирже, ни в банке, ни в одной из контор Сити. Ни причалы, ни доки Лондона никогда не принимали корабля, который принадлежал бы судовладельцу Филеасу Фоггу. Имя этого джентльмена не числилось в списках членов какого-либо правительственного комитета. Не значилось оно также ни в коллегии адвокатов, ни в списках корпораций юристов Темпля, Линкольна или Грея. Никогда не выступал он ни в Канцлерском суде, ни в Суде королевской скамьи, ни в Шахматной палате, ни в Церковном суде. Он не был ни промышленником, ни негоциантом, ни купцом, ни землевладельцем. Он не имел отношения ни к «Британскому королевскому обществу», ни к «Лондонскому институту», ни к «Институту прикладного искусства», ни к «Институту Рассела», ни к «Институту западных литератур», ни к «Институту права», ни, наконец, к «Институту наук и искусств», состоящему под высоким покровительством её величества королевы. Не принадлежал он также ни к одному из тех многочисленных обществ, которые так распространены в столице Англии, – начиная от «Музыкального» и кончая «Энтомологическим обществом», основанным, главным образом, в целях истребления вредных насекомых.

Филеас Фогг был членом Реформ-клуба, и только.